потом они оба сидят озираясь, посредине нищей России и грузин шепчет: «Бедная, бедная Россия, бедный, бедный народ. За что его так?» — вторя при этом русскому.
Только этим зачином и искупается для меня акт переписывания и дополнения рассказа «Ловля пескарей в Грузии».
Что из этого следует нынче, через двадцать лет?
Грузины куда в меньшей мере присутствуют на рынках, там, где за прилавками стали иные нации. Почему грузинская мафия видна куда менее, чем прочие национальные группировки — мне не ясно? Хотя весь тот лексикон, те обороты речи о которых предупреждал Астафьев, стали обыденными.
Следует так же, чо народная ксенофобия, имеющая свои реальные причины отнюдь не исчезла — и не исчезает, если объявить неприличным разговор о ней.
Народы ничуть не сблизились, а даже наоборот. Все нации равны, но некоторые равнее прочих.
Россия — наше отечество.
Смерть — неизбежна.
Извините, если кого обидел.
15 сентября 2006
Принялся читать книгу Олега Ивановского "Записки офицера «Смерша»".
Надо сказать, что «СМЕРШ» оказался в той же мере успешным сокращением, в какой неудачным было «ГКЧП» и ещё десяток иных. До сих пор «СМЕРШем» торгуют как лейблом, продавая книги о 99 способах умерщвления имени этой организации, и прочими подделками. «СМЕРШ», как метро, получил уже номера «2», а то и «3». История «СМЕРШа», длившаяся всего три года — с 19 апреля 1943 по 4 мая 1946 года абсолютная загадка для обывателя, но что удивительно, о ней до сих пор нет общих исторических трудов.
А сила этого шипяще-шелестящего названия была сильна и тогда, и сейчас. Вот в знаменитом романе происходит примечательная сцена на дороге: «Да как вы смеете… — задыхаясь, проговорил майор, — обгонять легковую машину… старшего по званию!.. Алехин молча достал и показал ему свое служебное удостоверение, вернее, обложку с вытисненной надписью "Контрразведка…".
— Но я же не знал, — произнес майор растерянно. — Поверьте, товарищ капитан, не знал…
— А вам и нечего знать, — вполголоса заметил Алехин. — Есть правила движения, обязательные для всех, и надо их соблюдать»…
Поэтому так интересны воспоминания, прямого, так сказать, и непосредственного участника событий. Кстати, про другую ипостась его жизни было известно давно. Под именем Алексея Иванова он написал несколько неплохих (насколько это позволяла многоступенчатая цензура) книжек об освоении космоса — потому что после войны с ним приключилось то, что Борис Евсеевич Черток в своих воспоминаниях «Ракеты и люди» описывает так: «В марте 1947 года [Георгию Алексеевичу] Степану приглянулся недавно демобилизованный радиоинженер Олег Ивановский, который работал по соседству в ЦНИИ связи Минобороны. Увлеченность радиотематикой, организационные таланты и активность Ивановского также не остались незамеченными. Он навсегда вошел в историю как ведущий конструктор по «Востоку», провожавший в космос Юрия Гагарина. Его заслуга еще и в том, что он первый из специалистов, а не журналистов-профессионалов описал эпопею создания «Востока» и пуска Гагарина в своих воспоминаниях «Первые ступени». Цензура запретила выпуск книги под настоящей фамилией автора, и у «Первых ступеней» автором оказался никому не известный Иванов. В дальнейшем Ивановский также работал в аппарате ВПК в Кремле, а затем перешел на завод имени Лавочкина».
Но тут какая-то идеальная фигура умолчания — вот молодой человек родился в Тайнинке, что тогда было далёким Подмосковьем, вот попал по призыву в пограничники, а накануне войны его направили в школу младшего комсостава и он избежал гибели в первые часы войны. Дальше — полная загадка. Записки офицера кавалерийского полка — есть, а вот записок офицера «СМЕРШ» — нет. Что он делает всю войну — совершенно непонятно.
На фотографиях сорок пятого года у него слева медаль, а справа — две «Отечественные войны» и «звёздочка». Никто и не ожидал от этих мемуаров кровожадных историй о бесчинных расстрелах невинных дезертиров с одной стороны, ни восторженного «Бабушка приехала!» родом из Владимира Богомолова — с другой. Но чем он занимался двести пятьдесят страниц — загадка.
Нет, и правда — могущественная организация. И совершенно никаких фундаментальных исследований. Что не спросишь, получишь в ответ нечто, напоминающее тот самый знаменитый роман:
«— В-вы меня удивляете, — огорчённо заметил Андрей и взглянул на командира роты с жалостью, как на неполноценного: он припомнил, что точно так в подобной ситуации ответил одному прикомандированному офицеру Таманцев.
Впрочем, ничего иного Андрей и не мог сказать. Он и сам понятия не имел, для чего нужна, для чего так необходима Полякову и генералу эта злосчастная лопатка».
Извините, если кого обидел.
20 сентября 2006
История про чужую дачу № 5
Поехал вместе с N. чинить забор на его даче. Сошли в Малаховке и я долго пугал восточный народ на рынке голубой тельняшкой пока выбирал зелень.
Надо было поправить забор, вернее — законсервировать его на зиму.
В этот забор въехала какая-то машина, побились асбестные столбы и повалились ворота.
Внутри было запустение и лианы. Лианы ползли по стенам домика, и опутывали крышу. Внутри пахло холодной сыростью. Кресла Геринга увезли в Москву (На каждой старой даче в России есть кресла Геринга, вывезенные из поместий Геринга). Геринг давно отравился, а сотни тысяч кресел его живут — если, конечно, не истлеют в дачной сырости.
Всё дело в том, что Геринг не мог поместиться в одно кресло — оттого их так много.
Забор скоро стал напоминать сельскую продавщицу. Щетинился гвоздями, грудь его шла волнами, и он искал крепкой опоры.
Мы принялись есть и пить. Водка наполнилась дачными мошками и стала похожа на суп.
Перебирали старых знакомых, как камни запазухой.
— Понимаешь, — сказал он. — Я не хочу с ней видеться. Она воровала наши деньги.
— То есть как? — спросил я.
— Тогда нам выдавали несколько тысяч на непредвиденные расходы, ног эти деньги до нас не доходили. Она их получала и делила с кем-то. а, она — гений, у неё была голодная юность, я всё понимаю. Но тогда мне очень нужны были эти деньги, я ездил с работы на работу, считал не рубли, а копейки. Сын голодный сидел дома. Поэтому я теперь не хочу её видеть.
— Знаешь, тут самое страшное, — сказал я, — если всё было не так и воровал кто-то другой. А ты как в известном рассказе Мопассана будешь годами считать, что ожерелье — настоящее.
— Нет, я знаю. Впрочем, всё равно. А помнишь этого?
— Помню. Я ему не завидую. Я вообще никому не завидую.
Этого я помнил. Даже видел часто, но мне было тяжело от его многозначительности,
