затравленного ожидания, пришли и за ними. Старшим стал тот мальчик, что открывал им дверь — он назвался Зелимханом. Зелимхан вывалил перед Мининым и Ляпуновым груду вещей, нашёл в ней пятый, лишний валенок — забрал его и велел одеваться.
Так они и вышли на улицу в курточках с чужого плеча — набралась целая машина, и Дудочник, прежде чем сесть за руль, долго шуровал ручкой под капотом.
Их везли недолго, и выгрузили где-то за Химками. Там на обочине лежал труп немца — без ремня и оружия, но в сапогах. Рядом задумчиво курил старик, отгоняя детей от тела.
Зелимхан собрал мальчиков и повёл их на запад — заходящее солнце било им в глаза.
Первый раз они переночевали в разоренном магазине. Мальчики спали вповалку, грея друг друга телами, и Минин слышал, как ночью плачет то один, то другой. Он и сам плакал, но неслышно — только слеза катилась по щеке, оставляя на холодной коже жгучий след.
Зелимхан разрешил звать себя Зелей. Только у Зели и было оружие — «наган» с облезлой ручкой.
И через несколько дней к нему, закутанному в женскую шаль, подъехал обсыпанный снегом немец на мотоцикле. Немец подозвал Зелю, а его товарищ в коляске раскрыл разговорник.
Зеля подошёл и в упор выстрелил в лицо первому, а потом и второму, бестолку рвавшему пистолет из кобуры.
Из-за сугробов вылезли остальные мальчики, и через минуту мотоцикл исчез с дороги, и снова — только позёмка жила на ней, вихрясь в рытвинах. Тяжёлый пулемёт, пыхтя, нёс Маленький Ляпунов — как самый рослый, а другие трофеи раздали по желанию. Солдатка, у которой они ночевали в этот раз, валяясь в ногах, упросила их уйти с утра.
Так они кочевали по дорогам, меняя жильё. Минину стало казаться, что никакой другой жизни у него и вовсе не было — кроме этой, с мокрым валенками, простой заботой о еде и лёгкостью чужой смерти.
В начале ноября Минин убил первого немца.
Зеля предложил устроить засаду на рокадной дороге километрах в десяти от деревни. Полдня они ходили вдоль дороги и Зеля выбирал место, жевал губами, хмурился.
Потом пришли остальные.
— Давай не будем знать, откуда он это знает? — сказал Ляпунов.
И Минин с ним согласился — действительно, это знать ни к чему.
Они лежали на свежем снегу, прикрыв позицию хоть белой, но очень рваной простынёй, взятой с неизвестной дачи. Мальчики притаились за деревьями по обе стороны дороги. Зеля выстрелил первым, сразу убив шофёра одной, а со второго раза Минин застрелил шофёра идущей следом машины.
Вторая машина оказалась пустой, а раненных немцев из первой Зеля зарезал сам.
Минин слышал, как он бормочет что-то непонятное, то по-русски, то на неизвестном языке.
— Э-э, декала хулда вейн хейшн, смэшно, да. Ца а цависан, да. Это мой город, уроды, это — мой… — услышал краем уха Минин и, помотав головой, отошёл.
Они, завели вторую машину, и подожгли другую. Началась метель, и следа от колёс не было видно.
Мальчики вернулись домой и всю ночь давились сладким немецким печеньем и шоколадом.
Зелимхана убили на следующий день.
Немцы проезжали мимо деревни, где прятались мальчики. Что-то не понравилось чужим разведчикам, что-то испугало, то ли движение, то ли блик на окне — и они, развернувшись, шарахнули по домам из пулемёта. Зеля умирал мучительно, и мальчики, столпившись вокруг, со страхом видели, как он сучит ногами — быстро-быстро.
— Это мой город! Я их маму… — выдохнул Зеля, но не выдержал образ и заплакал. Он плакал и плакал, тонко пищал как котёнок, и всё это было так непохоже на ловкого и жестокого Зелю.
Он тянул нескончаемую песню «нана-нана-нана», но никто уже не понимал, что это значит на его языке.
Как-то они нашли позицию зенитной батареи — там не было никого.
Стволы целились не в небо, а торчали параллельно земле.
Ляпунов попробовал зарядить пушку, но оказалось, что в деревянных ящиках рядом снаряды другого калибра.
И группа снова поменяла место.
Минин всё время чувствовал дыхание своего города — город жил рядом, и мальчики, увязая по пояс в снегах, ходили будто щенки вокруг тёплого бока своей матери. С одной стороны было тепло Москвы, а с другой — враг. Они же двигались посередине, ощетинившись, как те самые щенки.
Минин уже редко думал о прошлом. Если бы он вспоминал о нём часто, то он бы умер, наверное, сразу.
Но иногда ему казалось, что причиной всего было не случайное желание посмотреть новый выход со станции метро, а то, что лежало в его основе. Минин любил Москву, и мог часами бродить по её переулкам.
Надо было ходить по этому каменному миру с какой-нибудь правильной девочкой, но девочку для прогулок он не успел завести. Тонкий звук этой струны, московского краеведения-краелюбия, ещё звучал в нём. Оттого, в этих снежных полях он чувствовал себя частью площади Маяковского, осколком родонитовой колонны, кусочком смальты с панно, изображающем вечно летящие самолёты, под которым читает свой праздничный доклад Сталин. Самолёт был важнее Сталина, вернее, Сталин тоже был частью этого города.
А Минин был главнее его — потому что знал, что будет с этим человеком во френче, и знал, что сроки его смерены.
Поутру мальчики, будто мене и текел, вкупе с упарсин — вычерчивали жёлтым по снегу свои неразличимые письмена. Часовой механизм истории проворачивался, и Минину казалось, что он исполняет роль анкерного регулятора — важной детали.
Теперь его пугало только то, что он может оказаться деталью неглавной, и всё будет зря.
Через несколько дней после смерти Зели они наткнулись на очередную деревню. Рядом с избами, поперёк дороги, стоял залепленный снегом немецкий бронетранспортёр. Мальчики обошли вокруг и нашли замёрзшего часового.
Минин с трудом вынул из его рук винтовку, а из вымороженной машины взял канистру с соляркой. Солярка стала похожа на желе, и мальчики просто намазали её на стены. Потом они припёрли дверь бревном и стали смотреть на огонь.
На них, из узкой щели погреба с ужасом смотрели две старухи. Но мальчики не думали, что кто-то, кроме врага, может быть рядом, они вообще ни о чём не задумывались — и в этом была их сила. Однажды они убили немецкого заблудившегося офицера — когда его, оставшегося после налёта, вытащили из машины, он был похож на жука в муравейнике — только сапоги взмахивали в воздухе. Когда мальчики расползлись в стороны, отряхиваясь, то офицер и вовсе не походил
