— Тонко, — сказал Феофил. — Очень тонко. Конечно, после Фарфуркиса останется эта его философия факта?
— Нет, — сказала коза, усмехаясь. — То есть философия останется, но Фарфуркис тут ни при чем. Это не он придумал. Он вообще ничего не придумал, кроме своей диссертации. Так что останется от него только эта диссертация как образец работ такого рода.
Феофил задумался. Коза сидела у его ног на скамеечке и расчесывала волосы, как Лорелея. Мы встретились с нею глазами, и она улыбнулась мне не без кокетства. Очень, очень милая была козочка, было в ней что-то от Стеллочки, и мне опять ужасно захотелось домой.
— Правильно ли я понял, — сказал Фарфуркис, обращаясь к Феофилу, — что все кончено и мы можем идти?
— Еще нет, — ответил Феофил, очнувшись от задумчивости. — Я бы хотел еще задать несколько вопросов вот ему…
— Как?! — вскричал пораженный Фарфуркис — Лавру Федотовичу?
— Народ… — проговорил Лавр Федотович, глядя куда-то в бинокль.
— Вопросы Лавру Федотовичу? — бормотал потрясенный Фарфуркис.
— Да, — подтвердила коза. — Вунюкову Лавру Федотовичу, год рождения…
— Да что же это такое? — возопил в отчаянии Фарфуркис — Товарищи! Да куда мы опять заехали? Ну что это такое? Неприлично же…
— Правильно, — сказал Хлебоедов. — Не наше это дело. Пусть милиция разбирается.
— Грррм, — сказал Лавр Федотович. — Другие предложения есть? Вопросы к докладчику есть? Выражая общее мнение, предлагаю вычеркнуть дело номер двадцать девять из списков дел, предназначенных к рассмотрению настоящей комиссией, и передать его в соответствующие органы. Выездную сессию считаю закрытой. Объявляю перерыв до пяти часов ноль минут вечера.
Я посмотрел на вершину холма. Лесник Феофил, тяжело опираясь на палку, стоял на своем крылечке и из-под ладони смотрел на нас. Коза бродила по огороду. Я помахал им беретом и развернул машину.
Глава шестая
Выезд в поле оказал на всех участников, кроме коменданта, благотворнейшее влияние. Тройка вкусно и с аппетитом пообедала, удержавшись на этот раз от гастрономических дискуссий, отдохнула, смазала комариные укусы одеколоном и теперь демонстрировала поучительное зрелище трогательного единения и взаимопонимания. Хлебоедов и Фарфуркис долго уступали друг другу право первому войти вслед за Лавром Федотовичем в комнату заседаний, Лавр Федотович благодушно разбудил все еще спавшего в своем кресле полковника и угостил его «Герцеговиной Флор», а я в перерыве сходил на завод, закруглил там все свои дела и чувствовал теперь себя на седьмом небе. Что же касается коменданта, то ему не повезло. Не надо было ему раздеваться на берегу озера, а раздевшись — потеть от страха. Он застудил себе зуб и мучился так, что Лавр Федотович счел себя обязанным поддержать его благосклонной шуткою: «Вот, товарищ Зубо, — сказал он. — Имели вы против нас зуб, и теперь этот зуб у вас и заболел».
Всего на вечернем заседании нам предстояло рассмотреть три дела. Все три отложенные, уже рассматривавшиеся раньше. Первым обсудили разумного дельфина Айзека. Сам дельфин давно уже помер от старости, но дело его жило[67] и было еще способно доставлять кому-то неприятности. Жило оно по целому ряду причин. Во-первых, Айзек неудачно скончался, недоиспользовав отпущенные на него две тонны свежей трески. Эта когда-то свежая треска висела на шее несчастного Зубо, как жернов, и не было никакой возможности от нее избавиться. Он ел ее сам, всей семьей, приглашал гостей, кормил половину китежградских собак, подъезжал даже к Спиридону, но нарвался на отказ: Спиридон не пожелал иметь ничего общего ни с кем из китообразных. Во-вторых, дело Айзека не могло быть прекращено потому, что, пока акт о смерти ходил по инстанциям, из покойника набили чучело и передали в китежградскую среднюю школу в качестве наглядного пособия, акт же вернулся с резолюцией произвести посмертное вскрытие на предмет установления причин смерти. С тех пор ежемесячно комендант получал запрос из инстанций: почему до сих пор не высланы результаты вскрытия, на что однообразно отвечал, что принимаются все меры к быстрейшему ответу на ваш исходящий такой-то. И наконец, Тройка сама по себе тоже не давала делу прекратиться. «Мало ли что он помер, — говорил Хлебоедов об Айзеке. — Мне плевать, что он помер. Я обещал его на чистую воду вывести, и я его выведу». (Хлебоедов возненавидел мудрого дельфина с самой их первой встречи, когда дельфин на слова Хлебоедова: «Какая же это сенсация, это обыкновенная говорящая рыба, я про такую читал» — во всеуслышание на четырех европейских и двух азиатских языках назвал его идиотом.) Вот и сегодня Хлебоедов извлек из портмоне газетную вырезку и заявил:
— Насчет этого Айзека у меня есть материал. Вот получен прессой сигнал, что дельфин, оказывается, вовсе и не рыба. Этого я не понимаю. Живет в воде, хвост у него, и не рыба. А что же, по-вашему, птица? Или… это… петух какой-нибудь?
— Есть предложения? — благодушно осведомился Лавр Федотович.
— Есть, — сказал Хлебоедов. — Отложить до выяснения. Темный был покойничек человек, земля ему пухом.
— Помер же он, — в сотый раз безнадежно проныл комендант. — Может, спишем, а?
— Товарищ Зубо, — сказал Фарфуркис, — вы напрасно испытываете наше терпение. Оно у нас безгранично. Мы вам уже объясняли, что Гомер, Шекспир, многие другие деятели тоже умерли, но по-прежнему продолжают оставаться загадкой для исследователей. Смерть не может считаться препятствием для исследовательской работы. Нам не важно, жив объект или нет, нам важно установить, в какой мере он является или являлся необъясненным явлением.
— Ну хорошо, — сказал комендант. — А насчет рыбы мне как?
— И опять же мы готовы в сотый раз объяснить вам, что поскольку данный продукт документирован в качестве пищи для вашего колониста, то он и может быть списан лишь по употреблении его этим колонистом.
— Ревизия же на носу! — рыдающим голосом проговорил комендант. — Найдут же у меня две тонны гнилой рыбы излишков…
— Да, — сочувственно сказал Фарфуркис — Вам необходимо что-то предпринять.
— Может, мне другого дельфина купить? На свои, на заработанные. В Москве, кум говорил, такой магазин есть…
— Это ваше право, — сказал Фарфуркис — Но вряд ли законно скармливать продукт, предназначенный конкретно дельфину Айзеку, какому-нибудь другому дельфину.
— Куда ж мне рыбу-то девать?
— Скормить ее дельфину Айзеку, — сказал Фарфуркис.
— Грррм, — сказал Лавр Федотович. — Я вижу, вопросов больше нет. Переходите к следующему делу, товарищ Зубо.
Следующим было дело снежного человека Феди. Тут все обошлось благополучно. Комиссия единодушно признала Федю годным к исполнению обязанностей наглядного пособия для популярных лекций по основам дарвинизма. Комиссия подписала соответствующее удостоверение и вручила его коменданту для передачи Феде. Комендант был в восторге. Федино дело тянулось полтора года, и он уже потерял веру в его благополучный исход. Он рассматривал удостоверение со всех сторон, глядел на просвет, украдкой прижимал к сердцу. Зуб его совершенно успокоился.
Далее было поднято дело спрута Спиридона. Дело это тянулось тоже больше года, потому что высокомерное древнее головоногое не желало являться на комиссию, а требовало, чтобы комиссия сама явилась к нему. Амбиция обеих сторон мешала разрешению конфликта — все-таки речь шла о том, кто будет командовать парадом.
— Опять не явился, старый склочник, — сказал Хлебоедов.
— Никак нет, — подтвердил комендант.
— Нет, надо же какая скотина, — сказал Хлебоедов. — Семь ног у мерзавца, и не может явиться!
— Восемь, — сказал Фарфуркис.
— Как так — восемь? Осьминог ведь? Значит, о семи ногах. Что вы мне, в самом деле…
— У осьминога восемь ног, — мягко сказал Фарфуркис — Он, собственно, восьминог, но «в» у него редуцировалось.
— Да бросьте вы, — сказал Хлебоедов. — Что ты, понимаешь, мне вкручиваете? Редуцировалось, медуцировалось… Не знаете, так и скажите. Вот пусть консультант скажет. Товарищ консультант, сколько у него ног, семь или восемь?
— Десять, — сказал я.
Хлебоедов посмотрел на меня ошарашенно.
— Шутки шутите? — сказал он. — А между прочим, вы на работе. Это вы дома своей жене шутки шутите.
— Мне, товарищ Хлебоедов, с вами шутить не о чем, — холодно сказал я. — Вы мне задаете как научному консультанту вопрос, я вам отвечаю. Могу добавить, что точнее, вероятно, говорить не «ног», а «рук», поскольку спруты на щупальцах не ходят, а хватают ими.
— Но ноги-то, ноги у него есть? — спросил Хлебоедов. — Хоть одна!
— Ничего не могу добавить, — сказал я.
— Одну минуточку, — сказал Фарфуркис — Но почему же в таком случае он называется осьминог?
