Нет смысла задумываться над этим, нужно идти своим путем, не истязая себя вопросами. Это-то я и пытаюсь делать. Но все чаще и чаще, приступая к новому роману, я невольно начинаю сомневаться. Не хотелось бы повторять себя. Но еще меньше хочется заставлять себя «гнать страницы» из принципа.
Вламинк одной фразой и насмешливой улыбкой отмел всю абстрактную живопись, но я не убежден, что в глубине души он не испытывает некоторых сомнений.
Бернар Бюффе[181] не менее категоричен, хотя ему всего лишь тридцать два года.
А вот я в пятьдесят восемь куда менее уверен в себе, в своей правоте. До такой степени не уверен, что припоминаю, чтобы убедить себя, своих предшественников, и думаю, а был ли среди них хоть один, способный понять все до конца.
И дело вовсе не в том, чтобы быть в струе, оставаться на поверхности. Я ведь сказал: понять. А не становиться потихоньку, незаметно для себя чужим в мире, который непрестанно обновляется от самых-самых основ.
Не слишком ли тщеславно такое желание? Что ж, возможно. Но в любом случае мне не остается ничего другого, как плестись потихонечку своей дорогой, не спрашивая, куда она ведет.
В десять лет, когда я прислуживал при мессе, я каждый день новыми глазами смотрел на богато расшитый алтарный покров, весь в пышных узорах, и всякий раз видел в них иные образы и даже какие-то небывалые лица.
И после стольких лет некоторые из этих образов еще и сейчас запечатлены на сетчатке моего глаза. То же самое было, когда я смотрел на потрескавшийся потолок с черными пятнами раздавленных мух, или любовался камнями со странными прожилками, или просто сидел над прудом, а вечерний ветерок рябил отражения облаков.
Вчера вечером один знаток живописи заявил по телевизору, что именно такое происходит с ним, когда по утрам он созерцает свою любимую абстрактную картину, висящую над кроватью.
В таком случае…
Но в чем же тогда творчество, если речь идет лишь о том, чтобы дать зрителю — или читателю — повод погрезить?
24 апреля 1960
С прошлой пятницы опять «исторические» дни и ночи не только на Кубе, в Лаосе, в Конго, в Анголе, но и во Франции и Алжире. Мятеж. Прошлой ночью танки патрулировали Париж, а населению раздавали оружие.
Как все, я каждый час слушаю последние известия. Моя реакция? Признаюсь, некое удовлетворение, поскольку я не ошибся в своем предвидении и мои оценки оказались верны.
Мы собирались, как только я покончу с редактурой своего последнего романа, провести дней десять в Париже. Заказали номер в «Георге V», договорились с друзьями о встречах. Но заколебались, в последнюю минуту отказались от поездки и правильно сделали. Нет, вовсе не из-за возможной опасности для себя, а из боязни оказаться отрезанными от детей, думать, как они тут сидят и беспокоятся, что там с нами.
Нередко задают вопрос: а что делал такой-то во время Трех славных дней[182] или во время Коммуны?..
Что касается нас, то в пятницу вечером мы принимали друзей, людей, которые, если судить по их профессии, вроде не должны быть весельчаками, — двух профессоров медицинского факультета и двух психиатров. Так вот, мы провели один из самых приятных вечеров, с тех пор как живем в Эшандене.
Нам частенько доводилось скучать в обществе людей, слывущих остроумными или непринужденными. У нас же они оказывались каким-то балластом, и каждый час, проведенный с ними, тянулся мучительно долго.
А в пятницу с половины восьмого вечера до четырех ночи чего только у нас не было. И серьезные беседы из тех, какие не забываются. И прямо-таки ребяческое веселье: один из психиатров (которого жизнь отнюдь не баловала) сел за пианино, один профессор за ударные, причем он явно обрадовался возможности оттеснить от них нашего Джонни, другой в рубашке навыпуск плясал со мной русские пляски, а директор психиатрической лечебницы играл на треугольнике. Давненько я так не веселился. Я так разошелся, что принялся изображать стриптиз…
Потом мы рассказывали анекдоты, не только забавные, но и весьма жизненные, освещающие человеческую натуру с совершенно неожиданной стороны.
Загляни к нам в эту ночь студенты, они явно были бы потрясены, потому что самому молодому из мужчин было пятьдесят. А женщины как на подбор, красивые, интересные — настоящие женщины и к тому же любящие, любящие своих мужей.
Генералы захватили Алжир. А другой генерал[183], которого они протолкнули к власти, обвинил их в измене…
Мы славно веселились, ибо всему свое время и место, которое вовсе не обязательно окажется историческим.
А утром узнали, что вчера впервые во Франции телевидение работало всю ночь, передавая воззвания де Голля, Дебре[184], Мальро[185] и др., которые мне всегда казались обычными и незначительными людьми.
Может быть, у истории будет другое мнение? Не сделает ли она из них героев? Вполне возможно. В таком случае следовало бы пересмотреть всю историю.
Ну, а мы с Д., усталые, разбитые весельем, от какого давно отвыкли, пошли спать.
Сегодня же вечером мы будем играть в бридж с одним врачом.
Непонимание? Отсутствие чувства масштаба событий? На мой взгляд, совсем наоборот.
Генералы произносят речи, пыжатся, изображая великих деятелей. Обе стороны пытаются настроить толпу против соперников. Вдруг они стали взывать к народу, который прежде презирали и ни во что не ставили.
Мое впечатление, как стороннего зрителя, но современника? Как будто я смотрю — нет, не трагедию и даже не комедию характеров, а водевиль.
Очень жаль, что погибнут люди, на которых этим господам нас… с высокого дерева.
Попробую дозвониться до Марка[186], который сейчас там. Вот о нем я беспокоюсь. Только бы он оказался достаточной «размазней», как говорит Д., и не полез бы в эту историю.
Я предпочел бы, чтобы он, подобно нам, в перерыве между спорами о биологии изображал стриптиз и плясал казачок.
Пятница, 5 мая 1961
Ладно! Попробуем все-таки поговорить об этой проклятой проблеме денег. Всякий раз, открывая эту тетрадь, я мечтал, что буду писать, не подгоняя себя, иногда подробно останавливаться на деталях и вообще неспешно следовать течению мысли. Но у меня никогда это не получалось. Я вечно комкал и торопился.
Не думаю, что причиной тому лень, хотя мне трудно долго высидеть за письменным столом. Вероятней всего, виновата тут своеобразная стыдливость, не позволяющая мне придавать слишком большое значение рефлексии, детали. То же самое происходит и с моими книгами, что приводит в отчаяние английских и американских издателей (им иногда приходится помещать под одну обложку два романа). Независимо от себя я все ужимаю, и тут мне помогает опыт сочинения «народных романов», где требовалось постоянно держать читателя в напряжении и нельзя было давать ни малейшей лазейки скуке.
Проблема денег занимала и до сих пор занимает в моей жизни очень мало места, хотя она вечно стояла перед Бальзаком, перед Достоевским, сравнивать себя с которыми мне даже не приходит в голову.
В самом начале я хотел иметь много денег, чтобы избавиться от постоянных забот и, главное, не считать каждый франк. Покупать, не спрашивая про цену. Жить, не думая, как дорога жизнь. В нашем доме, где с утра до вечера считали, я с раннего детства мечтал об этом.
Но я не держался за деньги. Не копил их. Я с удовольствием повторял, что деньги, если их не тратить, как бы не существуют, поскольку определенная сумма означает, с одной стороны, плату за столько-то часов работы, а с другой, столько-то часов, дней, месяцев жизни.
И прятать эти символы жизни в сейф… Меня это ужасало. Ужасало до такой степени, что иногда мне случалось делать достаточно безумные траты, лишь бы опять оказаться на нуле и иметь стимул работать.
Мне омерзителен капитализм. И мне представляется отвратительным, что деньги приносят деньги.
Вот и все. Мне казалось, я много могу сказать на эту тему, но впечатление такое, что я ее исчерпал. Во всяком случае, на сегодня.
Я не боюсь вернуться к тому уровню жизни, какой у меня был в детстве, не боюсь жить в тесной квартирке или в деревенском доме, и, если меня перестанут читать, я пойду работать кем угодно к какому-нибудь издателю, подобно множеству моих бывших сотоварищей.
И все же я предпочел бы, чтобы мои дети не узнали безденежья, необходимости считать франки и сантимы.
— Нет, Пьер, это слишком дорого…
Или:
— Это не про нас…
Но это вовсе не означает, что такое не может случиться, особенно теперь, когда жизнь стала, как никогда, зыбкой и непредсказуемой.
Буду делать все, что могу.
Не люблю, когда друзья, а тем паче люди, не являющиеся нашими друзьями, вынуждают нас делить с ними скорбь по их умершим, участвовать в заупокойной службе в годовщину смерти и тому подобных церемониях. Не похоже ли это на то, что сами они не слишком уверены в себе и им необходима наша помощь, чтобы оплакать или отпеть? Уклониться от этого нельзя, а уж если уклонишься или что-то помешает тебе прийти, выглядит это так, будто ты не любил покойного. Каждый имеет право страдать, любить или быть любимым по-своему, а все эти иеремиады[187] в установленные даты мне не по душе.
