Эйнгорны: врач и экономист
– Все это безумно интересно, я завидую тем, кто не читал Вашей книги про приключения-злоключения барона фон Тизенгаузена в стране большевиков, но размеры газетного материала, увы, ограничены, и я вынужден попросить Вас, по необходимости кратко, рассказать об отце и его семействе…
– Папа мой, Николай Семенович Эйнгорн, родился в городе на Неве в богатой и многодетной семье крещеных евреев. После крещения одного из наших предков, по законам Российской империи, все последующие Эйнгорны автоматически стали полноправными русскими, без всяких ограничений и квот.
Мой дедушка по отцу Семен Яковлевич Эйнгорн, профессор медицины, возглавлял в российской столице институт и школу механотерапии Его Императорского Величества. Заведение деда находилось где-то на Каменноостровском проспекте.
– Отец Ваш пошел по стопам своего отца, врача-гигиениста?..
– Нет, мой отец был экономистом.
– А в каком году он родился?
– Не ведаю. Папа, как и мама, дней своего рождения никогда не отмечал. Рассказывать о маме мне не составляет труда, она часто вспоминала свою увлекательную и запутанную жизнь, папа же был человеком молчаливым и никогда не рассказывал нам о детстве, отрочестве, юности, о родственниках… Семейная жизнь наших родителей по приезде в Ленинград проходила странно: с 1927 года мы все время жили в этом чудесном городе, а папа всегда работал в каком-то другом – в Луге, Мурманске, Грозном, наконец, в Комсомольске-на-Амуре, где и погиб, попав в 1943 году под поезд. Папа часто приезжал к нам с чемоданами и пакетами, набитыми подарками и вкусной снедью, проводил некоторое время с нами и опять уезжал, регулярно присылая детям нежные письма, а маме деньги, что позволяло нам жить безбедно. Почему же папа не живет все время с мамой и нами, почему не работает в Ленинграде? Когда мы спрашивали об этом маму, она отвечала: «Папа считает своей первой обязанностью обеспечить своей семье достаточно зажиточную жизнь, чтобы я могла не работать и воспитывать вас, оболтусов, достойными людьми. А получить работу с хорошей зарплатой в Петербурге (название «Ленинград» мама не употребляла никогда!) человеку с фамилией Эйнгорн просто невозможно. В других же городах, поменьше рангом, Коле дают высокие оклады как толковому экономисту».
– В многочисленных и очень подробных анкетах, которые всем нам пришлось заполнять при советской власти, Вы, как я понимаю, о своем аристократическом происхождении умалчивали, иначе могли бы и на Колыму загреметь?..
– Предков и потомков моего сиятельного деда я теперь могу спокойно разыскивать (и кое-кого уже отыскал), не боясь загреметь за такую родню на Колыму. Следов же английского адмирала Питера Стэккиса, отца моей бабки по линии мамы, я не нашел. Сколько себя помню, всегда знал о своих родственниках голубых кровей из красочных рассказов мамы и относился к предкам-аристократам с глубоким уважением и любовью.
Указывал ли я их в анкетах? О чем ты говоришь! Почти семьдесят пять лет я об этом и не заикался. Надо ли объяснять – почему?!
– Царского генерал-барона и английского адмирала можно и нужно было, в интересах личной безопасности, не упоминать в анкетах. Но куда уйти от пресловутого «пятого пункта»?..
– О, тут тоже вышла однажды замечательная история. Когда в сорок втором, во время войны, меня без объяснения причин поперли с третьего курса Военно-медицинской академии, я решил, что тут сыграли зловещую роль антисемитские мотивы. И что же? Спустя много лет я узнал, что совершенно напрасно подозревал «смершевцев» в антисемитизме: бдительные шпионоловы заподозрили меня в том, что я никакой не Эйнгорн, а Эйхгорн, сын немецкого фельдмаршала времен Первой мировой войны, оккупировавшего в 1918‑м Украину. Из нашей Ленинградской академии, эвакуированной в Самарканд и слитой в одно учебное заведение с Куйбышевской, к этому времени стали отчислять примерно пятьдесят процентов слушателей – кого на фронт, кого в медучилища – худших по успеваемости, дисциплине и другим неведомым нам грехам. Если бы не сверхбдительность смершевцев, заподозривших во мне отпрыска немецкого фельдмаршала, то я как отличник и известный спортсмен ни за что не попал бы в число отверженных. Но когда построили курс и объявили, кто вылетел из Академии, то выяснилось, что я оказался среди тех, кто был лишен права получить диплом военного врача. Это событие круто повернуло мою жизнь. Думаю, в хорошую сторону: ведь я вышел из кровавой бойни живым.
– Вы окончили Ашхабадское военно-медицинское училище, куда Вас «сослали» из Самарканда, и военфельдшером 2‑го ранга отправились воевать, прошли всю войну командиром медсанвзвода в танковых войсках в составе 2‑го Украинского фронта, заслужив три ордена Красной Звезды, орден Отечественной войны II степени и шестнадцать медалей.
– Так точно, причем последнюю – по счету, но не по важности военную награду – медаль «За оборону Ленинграда» я получил сравнительно недавно, в 50-летнюю годовщину снятия блокады. Вернее, не я получил, поскольку я теперь «невыходной», а моя дочь, в райвоенкомате.
– А кто хранил Вас на войне – от вражеских снарядов и пуль, от наших «особистов», от всякой злой воли – Господь, судьба, чья-то любовь?..
– Я – атеист, в Бога не верю. Но я фаталист: беспредельно верю в судьбу.
– Моя бабушка всегда твердила мне, если я чего-то боялся: «Кому суждено сгореть, тот не утонет».
– Правильно говорила твоя бабушка. От своей участи никуда не скроешься. Если судьба оставила мне жизнь на этой страшной войне, то роптать на нее было бы грешно – лучше быть живым военфельдшером, чем мертвым врачом с академическим дипломом 1943 года!
– Тем более что в свой час, уже послевоенный, в 1950 году Вы все же окончили Военно-морскую медицинскую академию и стали крупным хирургом, работая в хирургической клинике этой академии, демобилизовавшись в 1972 году в звании полковника медицинской службы, и стали, уже на гражданке, главным врачом одной из ленинградской больниц.
– Кто сказал, что я стал крупным хирургом? Хирург я средней руки, но мог бы стать, действительно, высококлассным специалистом, если бы не служил двум божествам одновременно – спорту и медицине. Я же, когда был тренером сборных страны, по полгода в клинике отсутствовал. Разве это дело? Доведись мне прожить жизнь заново, я бы посвятил ее только медицине, хирургии.
– Когда я принес домой Вашу книгу, моя жена открыла ее, прочитала Ваше посвящение «моей любимой», «необыкновенно красивому человеку во всем» – Лиде, с которой Вы душа в душу прожили почти сорок семь лет, и моя жена не отдала мне книгу, пока не прочитала всю, от корки до корки…
– И что сказала твоя жена? Мне это важно знать…
– Она сказала, что написать такую книгу и посвятить ее своей любимой, ушедшей из жизни, мог только истинно благородный человек…
Диктофон к этому времени уже был выключен. Анатолий Николаевич сидел в прихожей, провожая своего гостя.
Его голос пресекся, на глазах выступили слезы:
– Ты вот что, Алексей, обязательно напиши об этом, о словах своей жены…
– Хорошо, Анатолий Николаевич, обязательно напишу.
Алексей Самойлов 2001 г.С Андреем Юрьевичем у нас давние дружеские отношения, поэтому и во время беседы мы не отказывались от привычного «ты» – Н. Крыщук
Беседа состоялась за месяц до открытия мирового первенства.
Пермский баскетбольный клуб «Урал-Грейт», который Сергей Кущенко вывел из безвестности в чемпионы России.
Дочь автора (Алексея Самойлова) – Татьяна Солтицкая – преподает на факультете менеджмента СПбГУ.
Владимир Петрович Кондрашин, легендарный баскетбольный тренер «Спартака» и сборной СССР.
