— Вашему бывшему следователю теперь не до этого. У него другие заботы.
— Арестован он что ли?
— Может быть.
— Что же мне делать? — спросил заключенный.
— Пока побудьте еще некоторое время в тюрьме, а я в вашем деле, как-нибудь, разберусь, — пообещал энкаведист…
С этого первого и последнего допроса Климентия Ильича отправили в Холодногорск. И сидит в советской тюрьме третий год человек, арестованный неизвестно за что.
В большом северо-кавказском селе закрывали церковь. Проделано это было быстро. Приехавшая из краевого центра комиссия в составе трех энкаведистов, вошла в храм, не снимая шапок, пробыла там с полчаса, а затем, выйдя оттуда, заперла церковную дверь на замок, прикрепив к нему большую сургучную печать. После этого с колокольни начали снимать колокола.
Накануне в районной газете было напечатано, что церковь закрывается, будто бы, по желанию трудящихся села. Это была обычная в таких случаях ложь. Никто не спрашивал трудящихся об их желаниях закрывать или не закрывать церковь. Вместо этого созвали на собрание коммунистов, комсомольцев и, так называемый, беспартийный сельский актив. Это сборище прослушало доклад "О задачах антирелигиозной пропаганды на селе" и выступления местных партийных ораторов и утвердило заранее подготовленную резолюцию. В длинной, переполненной выражениями преданности партии и Сталину резолюции, между прочим, было написано:
"От имени трудящихся нашего села требуем закрыть очаг религиозного дурмана, а его колокола снять и перелить для нужд промышленности".
За несколько дней до этого священника, дьякона и церковного старосту вывезли из села в какой-то концлагерь…
Снятие колоколов производилось силами местного актива под руководством городской комиссии энкаврдистов…
Вокруг церкви собралась большая толпа народа, почти все село. Лица людей — хмуры, опечалены или злы. Сельчане возмущаются кощунством властей, но молчат. Выражать свои мысли вслух небезопасно; в толпе шныряют десятки горожан с колючими щупающими глазами.
Самый большой колокол запутался в веревках и блоках. Его раскачивают, дергают, но он ни с места.
— Не хочет колокол-батюшка с колокольни сходить, — шепчутся сельчане в толпе, когда поблизости нет горожан-энкаведистов.
Вдруг какой-то активист изо всех сил дернул за канат, протянутый на колокольню. Колокол качнулся и всей своей огромной тяжестью повис на двух блоках. Канат с треском лопнул. Глухо и жалобно прозвонив, колокол с двадцатиметровой высоты рухнул на землю и раскололся на три части.
— А-а-ах! — общим вздохом пронеслось по толпе. Горожане забегали быстрее в ее гуще. Внимательно и пытливо всматривались они в хмурые лица окружавших их мужчин, женщин и детей.
Один из стариков-крестьян не выдержал кощунственного зрелища снятия колокола. Заморгав глазами, он тихо всхлипнул; крупная слеза скатилась по его щеке и запуталась в бороде. Сейчас же перед ним выросла фигура горожанина и прошипела злорадно и торжествующе:
— Плачете, гражданин? Поповский колокол жалеете?
Испуганно взглянув на него, старик торопливо ответил:
— Ничего я не плачу. Это мне пыль в глаза попала. Нынче ветер сильный. Энкаведист усмехнулся.
— Знаем мы этот ветер. Он дует со стороны контрреволюции на всех недовольных советской властью.
— Я советской властью доволен, — угрюмо сказал старик.
— А ну, пойдемте со мною гражданин, — потребовал энкаведист.
— Куда?
— К уполномоченному НКВД. Он разберется, как это вы, довольный советской властью, над поповским колоколом плачете…
Несколько месяцев спустя холодногорцы читали удивительный документ: судебный приговор по "делу" колхозного пастуха Захара Черненко, выданный ему секретарем суда. Заключительная часть этого документа была такова:
"Хотя колхозник Захар Черненко во время снятия колоколов и молчал, но всем своим видом показывал, что этим актом борьбы с религией он явно и злостно недоволен. Кроме того, на его щеке секретным сотрудником НКВД была обнаружена слеза. Таким образом, подсудимый своим угрюмым видом и слезой вел агитацию против мероприятий советской власти на антирелигиозном фронте. Считая преступление Черненко Захара вполне доказанным, суд, на основании параграфа 10, статьи 58 Уголовного кодекса РСФСР, приговаривает его к пяти годам лишения свободы".
Даже холодногорцы, достаточно видавшие чекистские виды, были удивлены. Некоторые из них говорили:
— Докатилась советская власть до последней точки. Пять лет за одну слезу. Ну, а если бы он, допустим, громко рыдал? Тогда сколько?
С калмыком Нажмуддином Бадуевым сыграли злую шутку, из-за которой он и попал в тюрьму. Работал он подмастерьем у каменщика на постройке санатория для партийного актива в городе Ессентуки, знал не больше двух десятков русских слов и поэтому со своими товарищами и начальством объяснялся, главным образом, знаками. Впрочем, незнание русского языка работать ему не мешало. Он был силен и трудолюбив.
За несколько дней до окончания строительства начальство предупредило рабочих:
— Санаторий будет принимать от нас на торжественном заседании специальная комиссия из Москвы. Подготовьтесь, товарищи! Вы должны к заседанию купить новые галстуки, а после речи каждого оратора на нем погромче аплодировать и кричать "ура", "да здравствует" и тому подобное…
Репетиции этих "коллективных приветствий" происходили под руководством парторга строительства. Нажмуддин в них не участвовал. Для него был установлен специальный "курс обучения". Четверо рабочих предложили парторгу:
— Как понимающие калмыцкий язык, можем обучить калмыка приветствиям по-русски в индивидуальном порядке.
Парторг согласился. И вот, каждый вечер после работы, четверо рабочих отводили Нажмуддина в поле, подальше от города и заставляли его выкрикивать несколько русских слов; при этом они говорили ему:
— Кричи, Нажмуддин! Громче кричи! Это самые лучшие советские приветствия.
Калмык кричал. Его "учителя" перемигивались и пересмеивались…
Торжественное заседание было по-советски пышным. Играл духовой оркестр. На всех рабочих красовались новенькие галстуки. Трибуна для ораторов утопала в цветах и кумаче. Каждая речь сопровождалась хорошо организованными аплодисментами и приветственными выкриками.
В конце речи неожиданно для всех, за исключением четырех рабочих, покрывая крики и аплодисменты, раздался неистовый вопль Нажмуддина Бадуева:
— Караул! Спасите! Грабят!
Толпа на секунду замерла, а затем разразилась громким продолжительным хохотом.
Торжественное заседание было сорвано…
На суде Нажмуддин Бадуев, через переводчика доказывал:
— Я не виноват. Русские научили меня кричать. Я не знал этих слов. Я ошибся.
Судья слушал и, сдерживая смех, ухмылялся в усы. Объяснения калмыка и настойчивые утверждения, что он ошибся не спасли его от тюрьмы. Суд приговорил Бадуева к десяти годам лишения свободы. Один из его "учителей" был задержан и тоже получил десять лет. Трое остальных успели скрыться.
— Во всем этом, изволите ли видеть, — рассказывает мне учитель сельской школы, Андрей Федорович
Никодимов, — виноват не столько я лично, сколько Пушкин.
"Арестовали меня, собственно, без всяких к тому оснований. Обвинили, как и других моих коллег, во вредительстве, будто бы, процветавшем в системе на-
родного образования. Вскоре после ареста вызывают из тюремной камеры на первый допрос. Иду. Вхожу в кабинет следователя. А там возлежит в кресле рыжий и рябой детина. Именно — возлежит. Поза древне-римского сенатора. Физиономия — сплошная простота, глупость и некультурность. У нас в деревне, когда-то о подобных физиономиях распевали шуточную частушку:
Сидит парень на крыльце
С выраженьем на лице;
Выражает на лице,
Что сидит он на крыльце".
"На все мои доводы, объяснения и доказательства у него единственное требование:
— Признавайся, гад! Кто тебя завербовал, гад?
А в чем признаваться, ни ему, ни мне неизвестно. Думал я, думал, да вдруг с досады и ляпнул:
— Пушкин меня завербовал!
Выпалил я это рябому детине и в испуге даже зажмурился. "Сейчас, — думаю, — он меня за это бить будет". Ан нет. Детина даже обрадовался.
— Давно бы так, — говорит. — Признался и хорошо. А кто такой Пушкин?
Раскрыл я глаза и взираю на него с величайшим изумлением. Неужели он о Пушкине никакого представления не имеет? Оказалось, что не имеет.
