Марина Цветаева. Письма 1937-1941 - Марина Ивановна Цветаева

«вечно любить — невозможно, а на время — не стоит труда»? и вот подражаю: «всего — не выскажешь, а немножко — все равно не передаст»! Да, так всегда перо поставила, бумагу оставила белой, и дальше — днем, и, даже разбуждаясь ночью (что со мной бывает ежечасно), — искала слово, которое бы Вам могло сказать — всё. Но, Ваша последняя открытка меня убедила, что надо с компромисом. И пишу. Мой день? Рано утром в церковь: людей не много, полутемно, тишина. На алтаре святая жертва. И здесь только раскрывается в душе огромная, бесконечная свобода, ничем несокрушаемая, прозаренная светом любви, жертвующей собою за всё и за вся. Теряешь себя, маленькую единичку, да скорее — нуль, убогий микрокосм, и становишься смирением, благодарением (не словами) мольбою… Потом домой. Убирается, топятся печки (углей недоставало, мерзли; теперь уголь есть, но очень дорогой), корреспонденция. Бывает ее много. Перевод (теперь всё Лосского). Идем обедать в ресторан. Больше чем в еду углубляемся в газеты. Уже не хочешь читать, откладываешь газету — но в следующую минуту опять влезаешь по горло… А ведь портит желудок; нервы, переваривая (выражение неспециальное) события, не могут участвовать на переваривании пищи… Ну и болит желудок, и вдобавок голова. Затем домой; читаю, очень много: главное философические работы, историю, меньше всего беллетристики. А стихи (хорошие) люблю. Кто придет, или сама куда идем. В гости мало. Еженедельно два, три, и четыре доклада. Раз в две недели ходим слушать камерную музыку. Ну, и всё. Забот и разной суеты не описываю. Русские к нам почти совсем перестали ходить. Не понимаю. — Очень нуждаюсь на этот раз в свежем воздухе. Но придется ли ехать куда — вообще неясно. Всё неясно.

За Вашим рыцарем (его снимком) чуть не всю Прагу исходила, но достану, и пошлю с описанием всей одиссеи, и скоро (объективно скоро, не по «индивидуальному»). Книг, каких Вам нужно, ни на русском, ни на французском не могу достать, но помню, и может удастся что-нибудь найти — хоть бы и не точно то, чего Вы спрашивали. И ожерелье Ваше не теряю из памяти. Даже ради его читаю с интересом о воскресающем стеклянном промысле Чехо-Словакии.

Странно: Вы живете далеко, годы прошли как виделась с Вами, если встретиться, придется справлять образ сохраненный о наружности одной и другой (хотя Вам придется справлять куда больше), и все-таки с Вами остаюсь — родной, чувствую. Вы поймете, почувствуете — мое. А ведь с иными встречаешься и встречалась часто, видишь вырастают у них дети. Видишь как белеют волосы (на сколько их не красят!) с ними перечувствовала ихние беды… и… бесконечно далекими остались, и ввиду совершенной невозможности понять то. что мне свято, всё удаляются…

Rosamond Lehman ^{296} не знаю, даже ни по имени. При случае спрошу в библиотеке.

Но как давно не знаю ничего о Вашем житии-бытии! Напишите.

Надеюсь, письмо получите. Прилагаю вырезки из последнего № Центральной Эвропы — прекращается ^{297}.

Вот, видите, как ужасно мало написала, не выскажешь, не передашь…

Целую Вас. Пишите.

От сестры привет. И Муру привет.

                                 Ваша A. Tesková.

Как узнаю определенное о Ваших стихах (когда и кде буду переведены и напечатаны) сейчас извещу.

Жаль Шестова ^{298}. Вы с ним кажется были хорошо знакомы? (Где мои дом? С. 51–53).

…почему молчите?.. — В ответ на этот вопрос А.Э. Берг в письма от 20 января писала: «И хотела бы, — не могу объяснить свое молчание, хотя физических объяснений много: бешеная работа — 8 часов за машинкой, допереписывать оконченный перевод книги Малевского…» (Письма к Ариадне Берг. С. 180). См. коммент. 14 к письму к А.Э. Берг от 15 февраля 1938 г.

Вы приедете в Париж и мы снова окажемся с вами… — В ответ на это А.Э. Берг писала: «…Мне радостно, тепло слышать от Вас, про себя, про Вас и себя: „мы“. И я чувствую, что это так — во всем важном, внутреннем». В том же письме А. Берг приглашала Цветаеву в Брюссель: «Если бы Вам устроить здесь чтение, приехали бы Вы или нет? Ответьте — постараюсь. Надо было бы прочесть „Мо́лодца“ по-французски» (Там же. С. 181).

Mantes-la-Jolie — городок в 50 км от Парижа с собором, построенным в то же время, что и Собор Парижской Богоматери.

…просто в Версаль… — К Версалю, больше к его паркам, чем к самому замку, у Цветаевой была особая любовь. Весной 1928 г. она из Медона пошла вместе с Н. Гронским «пешком в Версаль, 15 километров, блаженство». Если судить по сохранившейся фотографии, Цветаева все же съездила в Версаль перед отъездом вместе с Муром и X. Балтер (Там же. С. 181). Фотографию см.: Фотолетопись. 2000. С. 286). Сведениями о знакомой Цветаевой X. Балтер мы не располагаем. Возможно, это родственница Павла Абрамовича Балтера (1908–1941). Одно время жил во Франции. Был связан с Эфронами, входил в Союз возвращения на родину, сотрудничал в журнале «Наш Союз». Вернулся в СССР, работал во Всесоюзном обществе культурных связей (ВОКС). По обвинению в шпионаже был репрессирован, расстрелян (Эфрон А. Письма. С. 354).

«Жена булочника» — один из самых знаменитых фильмов Марселя Паньоля (1895–1974) по эпизоду из романа Жана Жионо (1895–1970). В главной роли снялся Жюль Мюрер Ремю (Raimu) (1883–1946), создавший сначала в театре, а затем и в кино образ французского провинциала. Картина вышла на экраны в 1938 г.

Розамон Леман (Rosamond Lehmann) — английская писательница (1903–1990). Первый ее роман «Dusty Answer» («Ответ из пыли») вышел в 1927 г., но переведен был на французский только в 1938 г. (издательство Feux Croisés, серия иностранной литературы при издательстве Plon). (Письма к Ариадне Берг. С. 181). См. также письмо к А.А. Тесковой от 23 января 1939 г.

Голем — см. коммент. 7 к письму к А.Э. Берг от 26 ноября 1938 г. Роман Густава Мейринка «Голем» Цветаева прочла, скорее всего, по-немецки, хотя он почти одновременно появился в двух русских переводах — Д. Выгодского. (Пг.; М., 1922) и М. Кадиша (Берлин. 1921).

15 февраля 1939 г. А. А.