Как бы то ни было, для молодых читателей этой книги, не имеющих опыта советской жизни, надо объяснить некоторые вещи, без чего значение большинства собранных здесь статей будет непонятно.
Любое сообщество имеет свои ритуалы, ярче всего наблюдаемые во время застолья. Так, обычно существует какой-то обязательный мобилизующий тост: «За тех, кто в море!» – у моряков, «За тех, кто в поле!» – у археологов, «За тех, кто сидит!» – бывших зэков и т.д. У нас такой тост обычно провозглашала О.И., и он звучал так: «За корпорацию!» То, что его произносила именно она, было естественно, поскольку она-то и была олицетворением духа корпорации. Корпорации же помимо прочего всегда свойственно чувство гордости за самое себя. А в советскую эпоху корпорации медиевистов было чем гордиться.
Медиевистика – отрасль истории, изучающая западноевропейское Средневековье (в советское время считалось, что оно простиралась до середины XVII века75), имела несколько выгодных отличий от своих сестер. Будучи, по сравнению с другими, более актуальными дисциплинами не столь идеологически ангажированной, советская медиевистика могла позволить себе роскошь считаться «настоящей» наукой, свободной от влияния конъюнктуры. И поэтому, например, когда на пике горбачевской гласности и массового закрашивания «белых пятен» истории нас спрашивали: «Ну что, плохо сегодня приходится историкам?», – мы с гордостью отвечали: «Это смотря каким историкам! Нам, медиевистам, очень даже неплохо…» Конечно, степень идеологической свободы не стоит преувеличивать, но у советской медиевистики было еще одно важное преимущество: солидная школа, опиравшаяся на давнюю, не прерывавшуюся с дореволюционных времен традицию. Осуществив достаточно успешный синтез с марксизмом, отечественная медиевистика отличалась от большинства смежных дисциплин повышенной требовательностью к профессиональному уровню историка (добротная лингвистическая подготовка, опора на источники, их скрупулезный анализ, максимально полный учет того, что сделано предшественниками). То, что медиевистика вполне соответствовала этому образу, считали не только сами медиевисты, но и большинство их коллег.
Ценностью считалась погруженность в источники. С теорией же отношения складывались непростые. Теория была одна – марксизм-ленинизм, и представить себе в то время историка, работавшего вне марксистской парадигмы, было непросто. Но – за редким исключением – советские медиевисты занимались теоретическими проблемами не слишком рьяно. В углубленном профессионализме, в специализации, в тяге к эмпирике видели своего рода убежище от «методологии», занятия которой в виде неизбежной дани были необходимы, но излишний энтузиазм выглядел здесь неуместным. Теоретизировать в официозном ключе было очень уж тоскливо, сказать что-то новое – небезопасно, а лавирование между этими двумя полюсами требовало слишком большого усердия и в конечном счете порицалось негласным мнением сообщества. Так, в 1950-х годах медиевисты в большинстве своем отвергли теоретические построения Б.Ф. Поршнева как слишком абстрактные. Да и позже, когда тот или иной уважаемый историк-эмпирик слишком увлекался «методологией», это могло вызвать не только настороженность идеологического отдела ЦК или иных компетентных органов, но и недоумение коллег: «Добро бы халтурщик какой-нибудь, тогда все было бы ясно – иди в методологи, раз ничего другого не умеешь. Но ведь он-то такой серьезный был историк, по источникам свои работы писал, а теперь вот занялся бесплодным теоретизированием!»
Молодым читателям надо пояснить, что обязательность марксизма вовсе не означала полной унификации. Каждый исследователь имел свои особые приоритеты в цитировании – кто предпочитал раннего Маркса, кто позднего Ленина, кто решения очередного съезда КПСС, а кто загадочного итальянского коммуниста Антонио Грамши. О.И. Варьяш, например, не без легкого фрондерства иногда именовала себя «энгельсисткой». Знакомство же с иными традициями гуманитарного знания затруднялось по цензурным соображением. И хотя узнать, например, о неокантианстве, о символическом интеракционизме или о структурализме было возможно, однако аллергия на официозное теоретизирование приводила к отторжению вообще всякой философии. Историки в доверительных беседах любили повторять фразу знатока русского Средневековья Б.А. Романова: «Заниматься методологией – это все равно что доить козла»76. Считалось, что естественная для любого историка потребность в обобщении должна была удовлетворяться исключительно за счет материала источников.
Но здесь-то и была заложена величайшая экзистенциальная драма советских медиевистов, суть которой трудно понять все тем же молодым читателям. Ведь медиевист, даже самый заслуженный, как правило, не только не имел возможности посетить изучаемую страну, но и не верил, что такая возможность ему когда-нибудь представится. Достаточно сказать, что М.А. Барг, Ю.Л. Бессмертный, А.Я. Гуревич, В.И. Райцес, чьи труды были прекрасно известные западным коллегам, стали выезжать лишь в перестроечные времена. Но и их более удачливые, «выездные» коллеги если и появлялись за границей, то чаще всего не для систематической работы в архивах, а для участия в каком-нибудь коллоквиуме.
Что же касается архивов наших, то, за исключением Ленинграда, они были весьма небогаты западными источниками. А ведь вся деонтология советских медиевистов основывалась на пиетете, питаемом к работе с источником! Они, таким образом, чувствовали себя ущемленными в самом важном аспекте своего творчества. Советский медиевист зависел от того, как его источники издавались зарубежными коллегами. Но если источник и был опубликован, судьба историка определялась еще и превратностями комплектования советских библиотек. Достаточно частой была ситуация, что из какой-нибудь шеститомной публикации документов первый том был в Москве, второй – в Минске, третьего вообще не было нигде, четвертый и пятый – «заштабелированы» в Ленинграде, а шестой хоть и имелся в московской библиотеке, но записаться в нее было невозможно77. Но и эта сама по себе мучительная ситуация то и дело осложнялась разнообразными сюрпризами. Достаточно вспомнить один лишь пожар в фондах ленинградской БАН в 1988 году, во время тушения которого множество книг оказались затоплены. Скольким исследователям тогда пришлось менять свои темы! Погиб тогда, кстати, один из важнейших для О.И. Варьяш источников.
Вот это профессиональное сообщество медиевистов во всем своем блеске и нищете приняло Ольгу Игоревну в свои ряды на рубеже 60—70-х годов ХХ века. Она стала ученицей А.Р. Корсунского, эрудированного, чрезвычайно работоспособного и очень взыскательного ученого. Уважительное «шеф» Ольга Игоревна сохранила только по отношению к нему, хотя различных начальников в ее жизни было предостаточно. Ученик, пожалуй, сильнейшего довоенного медиевиста – Н.П. Грацианского, он с предвоенной поры занимался историей вестготской Испании, затем распространил сферу своего интереса и хронологически (на период начала Реконкисты), и территориально, занявшись типологией образования раннефеодальных государств Западной Европы. А.Р. Корсунский концентрировал свое внимание на проблемах генезиса феодализма и его региональных особенностях на Пиренейском полуострове, на изучении общины, категорий крестьянства. Вот и своей молодой ученице он дал непростую, но очень важную по тем временам тему: «Крестьянство Астуро-Леонского королевства X—XII веков». Она работала над диссертацией долго, разбирая положение сервов и либертинов в Леоно-Кастильском королевстве, терминологию латинских хартий Астурии, крестьянскую колонизацию Старой Кастилии, и, наконец, защитила кандидатскую диссертацию на кафедре истории Средних веков МГУ в 1979 году Но в то же время уже с 1977 года О.И. Варьяш работала в должности младшего научного сотрудника в секторе истории Средних веков Института всеобщей истории АН СССР.
До сих пор мы говорили о самых общих характеристиках советской медиевистики, задавая внешние рамки творческой биографии О.И. Варьяш. Теперь же остановимся на двух обстоятельствах, уже непосредственно связанных с ней самой.
Во-первых, стоит сказать об избранной ею специализации. Изучение севера Пиренейского полуострова – колыбели Реконкисты – опиралось в нашей стране на традиции А.И. Пискорского, развитые и самим А.Р. Корсунским, и отчасти – Л.Т. Мильской и другими испанистами, но в целом история Испании была гораздо менее изученной, чем история Англии, Франции или Германии, на базе которых и сформулирована классическая марксистская теория феодализма. Пиренейскому полуострову досталась репутация периферийного варианта феодализма. Советский медиевист, занимавшийся все той же Англией или Францией, сталкивался с мощными местными школами, активно разрабатывающими социально-экономическую проблематику, зачастую в духе «новой социальной истории», не говоря уже о богатейшей историко-правовой традиции. Но историки Испании, совсем недавно вернувшейся в семью европейских демократий, оставались в ту пору еще достаточно консервативными в своих методах и пристрастиях. Главная их задача виделась в том, чтобы показать, насколько самобытна их национальная история. К тому же «новейшая», т.е. послевоенная, испаноязычная историческая литература поступала в наши библиотеки из рук вон плохо. Новые веяния постепенно проникали из-за Пиренеев – в частности, сказывалось влияние школы «Анналов». Но это почему-то касалось в основном либо истории Каталонии (работы П. Виллара и П. Бонаси), либо более позднего колониального периода. Поэтому О.И. Варьяш приходилось в основном рассчитывать на свои силы, и привычки заимствовать новейшие методы западных коллег у нее не сложилось.
