потом Дмитрий потерял интерес к кремнию. Он выучил китайский, затем тибетский, потом начал изучать санскрит и путешествовать по монастырям. Бросил торговлю и стал монахом. Однако каждый год Слава приезжает к нему из Москвы (он говорит, что Дмитрий – его единственный друг) и оттаскивает его от занятий ради какого-нибудь путешествия. Субтильный и тихий Дмитрий жалуется, что слишком стар для такого, хотя ему, как и Славе, всего сорок пять. Слава поднимает на плечи огромный рюкзак, Дмитрий носит небольшой ранец. У Славы в Москве вторая жена и сын-подросток. Дмитрий, разумеется, не женат.
Однако Слава ненавидит Москву. Как и Дмитрий, он стремится к тишине, ему нужно бродить в глуши. По его словам, жена привязалась к столице, но он редко бывает у нее. Вместо этого он путешествует и работает с компьютера. Компьютер делает его свободным. И тем не менее он восхищается Дмитрием, которые обрел иную свободу, и даже завидует ему. Слава не может следовать за другом через лабиринт буддистских учений, но все же отдаляется от городской жизни. Он говорит мне тихонько:
– Дмитрий вполне мог бы озолотиться в бизнесе или хорошо жить, просто переводя с китайского. Но он не желает. Хочет жить просто. Зарабатывает эквивалент тридцати долларов в месяц, плюс еда на монастырской кухне.
– Он никогда не хотел завести семью?
– Была грустная история с одной китаянкой, – говорит Слава. – Не могу его спрашивать. Что-то пошло не так, и он решил, что семейная жизнь не для него.
Так что Дмитрий построил домик на две комнаты в дацане, где мы познакомились, и преподает тибетское учение. Посреди монахов-бурятов его белое славянское лицо, окаймленное рыжеватой бородой, возможно, и создавало шок чуждости, но здесь его знали давно. Каждый день одна страсть вела его в библиотеку – темную комнату, от полка до потолка заставленную малиновыми, алыми, голубыми и зелеными ящиками с драгоценными тибетскими текстами, отпечатанными с помощью ксилографии на отдельных полосках бумаги. Некогда типография этого дацана в Агинском выпустила священные тексты Ганджур и Данджур [26] в кропотливо и изящно исполненных вариантах на монгольским и тибетском языках, однако во время сталинских преследований их изъяли или уничтожили вместе с монахами. Советский этнограф Николай Поппе, позже эмигрировавший в Соединенные Штаты, записал, как тщетно умолял спасти хотя бы один монастырь и как во время съемок фильма Всеволода Пудовкина «Потомок Чингисхана» в 1928 году монахи на камеру окружили монастырь, подняв священные тексты, а затем их заставили побросать все в канаву.
Дмитрий говорит: «Много книг вывезли в Санкт-Петербург – только из этого округа три вагона, а другие рассеялись или были спрятаны». Его нынешняя миссия – собрать все уцелевшие трактаты, напечатанные его монастырем. «Ламы до сих пор отдают нам то, что спрятали их семьи. Часто они не понимают тибетских слов, хотя умеют их петь. Отдают нам перед смертью». Так он сидел день за днем за низким столиком, спиной к окну, планируя и каталогизируя. Он думал, что до конца работы ему нужно еще пять лет. С потолка свисали голые незажженные лампочки, и глаза болели. После того как четыре года назад пожар, возникший из-за короткого замыкания, уничтожил главный храм, все электричество отключили. Но Дмитрий не возражал. Ему приснился кошмар, в котором его заново собранная библиотека сгорела.
Ночная гроза очистила небо, и из села Акша мы сворачиваем на широкую дорогу, где лес не похож на хвойную тьму Монголии. Далекие деревенские крыши, иногда мелькающие за рекой, создают иллюзию пасторального покоя, а по лесам сочится легкость берез и дубов. Все селения, которые мы проезжаем – небольшие, но растянутые. Буряты и русские перемешаны. Грязные улицы продолжают носить советские названия – Карла Маркса, Комсомола, а одно из сел именуется Большевик. Поселения колеблются между возрождением и упадком – словно они либо пережили какую-то беду, либо поддались ей. Некоторые выглядят жизнестойко и ярко – дома выкрашены в бирюзовый и пурпурный цвет, а в их садиках полно подсолнухов и хризантем. Монгольские женщины и молодые славянские матери с перевязанными сзади пышными волосами беседуют на улицах, а школы и дома культуры в полном порядке. В других селах единственные яркие цвета – это пластмассовые цветы на православных кладбищах, а постройки лежат в руинах. Но все же уличные фонари тянутся по их улицам, останавливаясь только у последней отставшей избы, а телеграфные столбы из лиственницы соединяют их между собой – виляющие линии, поднятые на бетонные опоры во избежание гниения.
Но даже ветхие деревянные дома выглядят лучше, чем колхозные постройки – оштукатуренный кирпич зияет выбитыми дверями и окнами, крыши обрушились. Их забросили много лет назад, а поля поделили между жителями. Дорчже говорит, что в родной деревне ему дали восемь гектаров голого пустыря без воды. Он добавляет, что оставил землю необработанной.
Теперь перед нами Онон, прокладывающий в зеленоватой темноте путь через пологие холмы. Леса рассыпаются по его долинам, а склоны по опушкам все еще усеяны фиолетовыми астрами монгольской степи. Когда я смотрел на свою крупномасштабную карту, я представлял, как буду натыкаться на рыбацкие деревушки. Однако люди здесь живут за счет натурального хозяйства и незаконной охоты. В каждом селе висит потрепанное объявление с номером телефона, в котором говорится о потребности в оленьих рогах. Поэтому река не используется и петляет в одиночестве. Запущенные пастбища и картофельные поля заканчиваются примерно в двухстах метрах от нее, а дальше тянется заброшенная дорога – возможно, еще колхозных времен. Мы останавливаемся и идем туда, где течение делится между островами; когда я спускаюсь к воде, берега осыпаются; мы бродим в полном одиночестве и слышим крики ссорящихся уток ниже по течению.
Ближе к вечеру, когда мы приближаемся к шоссе, высоко над рекой появляется недостроенная гостиница, а рядом современный храм «Онон – священная мать». Такое сочетание должно быть делом рук какого-то местного предпринимателя: несостоявшийся союз коммерции и народных верований. Внутри – грубо нарисованное воплощение Онона: в полном монгольском одеянии, с высоким цилиндрическим головным убором и серьгами, падающими до поясницы, над водами, в которых открывает рот гигантская рыба. Снаружи, значительно ниже этого безвкусного святилища, разделяется и воссоединяется в каскаде расплавленного серебра настоящий Онон, а лежащий валун переливается лазурными тканями, оставленными паломниками-язычниками.
Мы приближаемся к границам монгольского мира. Ничто на этих пастбищах не намекает на это: нет никаких географических особенностей, которые разрывали бы расстояния, что три века назад влекли казаков на восток и юг в раскиданные земли бурятских скотоводов. Но когда мы двигаемся вдоль Онона в сумерках через
