Нет, мой начальник зря не скажет.
И молодой человек в приемной такой обходительный. Что-то ему известно!
Сижу и жду. И мысли самые радужные. Что грамота? Цветная бумажка в твердой обложке. А приятно! Говорят, получивших грамоту заносят навечно в какую-то особую книгу.
Звонок. Приятный молодой человек идет к двери кабинета, потом возвращается:
— Вас приглашают, товарищ Квин. Ведет бюро Александр Николаевич Шелепин.
Вхожу. Останавливаюсь у двери. Здороваюсь. В ответ что-то неопределенное: то ли «здравствуйте», то ли «катись колбасой».
Осматриваюсь. Человек семь-восемь. И мой рыжий в их числе. Председательствует второй секретарь ЦК ВЛКСМ Шелепин — Михайлов в отъезде.
Перешептываются, Сесть не предлагают. Что-то почетной грамотой не пахнет.
Перебьемся!
Шелепин встает, в руке бумага:
— Слушается персональное дело товарища Квина. Что? Персональное дело? Какое персональное дело? Ушам не верю.
— Прознав о том, что на последнем пленуме ЦК товарищ Иванов был подвергнут дружеской критике за некоторые упущения в работе, Квин повел себя по отношению к нему не как товарищ, душой болеющий за боевого соратника, а, я бы сказал, просто оскорбительно. При всем честном народе, в том числе в присутствии и не членов комсомола, злобно напустился на него, выставив на всеобщее осмеяние... Каково будет мнение членов бюро?
Молчат, уставив взгляды кто куда. А мой рыжий Иванов, запустив руки за спинку кресла и обратив веснушчатое лицо к потолку, сидит так, будто он совсем здесь ни при чем, не о нем будто речь. Правда, на лице горькая обида. Ах, как я его, непорочного, обидел!
— Позвольте объяснить, — решаюсь я: ну, не истуканы же они все, в конце концов, живые нормальные люди! — Я прилетел из Будапешта только вчера утром, к тому же опоздал. Ни о каком пленуме не слышал, кто там кого ругал, понятия не имею.
— Ну вот! — горестно покачал головой Шелепин. — Разве я сказал «ругал»? Я сказал «дружески покритиковали». Вы и здесь, на глазах, передергиваете, товарищ Квин.
— Ну, покритиковали, ну, похвалили. Я совсем не об этом. Когда я стал выступать, он...
— Не он, а секретарь ЦК ВЛКСМ товарищ Иванов, — терпеливо поправил Шелепин.
— Секретарь ЦК ВЛКСМ Иванов стал вмешиваться, сбивать меня, мешал говорить. Вот я и брякнул...
Тут все зашумели:
— Брякнул на секретаря ЦК!..
— Что за выражения!..
— Как это по-армейски грубо!
Один Иванов молчал, не меняя позы. Лишь выражение лица стало не просто обиженным — смертельно оскорбленным.
— Я думаю, ясно, товарищи, — Шелепин опять встал, легонько пристукнув по письменному столу. — Товарищ Квин заслуживает за свой проступок очень сурового наказания, вплоть до исключения. Но, учитывая его некоторые успехи в деле объединения прогрессивных венгерских организаций — так, по крайней мере, информируют нас товарищи, — предлагаю на первый случай объявить ему строгий выговор. Кто за?
Все дружно взметнули руки, в том числе и рыжий Иванов.
И тут я снова взял с места в карьер. Хотя внешне, по-моему, удалось оставаться спокойным.
— Выговор по какой линии? — поинтересовался я,
— Как по какой? — слегка опешил Шелепин. — Вы наш работник, значит, по линии ЦК. По административной линии.
— Я не являюсь и никогда не был вашим работником. Я офицер.
— Значит, по комсомольской, — сразу поправился Шелепин. — Строгий выговор по комсомольской линии. Так вас устраивает?
— Я уже три года не в комсомоле. Шелепин заметно разозлился:
— Но в партии-то вы состоите?
— По партийной линии бюро ЦК комсомола мне выговора дать не имеет права.
— Поясняю вам: мы имеем право сообщить в партийную организацию о вашем безобразном поведении и потребовать примерно наказать вас по партийной линии.
— Во-первых, не потребовать, а попросить, если по уставу. А во-вторых, надо посмотреть еще, как отнесутся к вашему сообщению коммунисты нашей организации. Там мне дадут возможность все подробно объяснить и внимательно выслушают. И навытяжку перед собой у нас коммунистов тоже никогда не ставят.
— Кто вам мешал сесть?
— А кто мне предложил сесть?
— Словом, решение бюро остается в силе, — подытожил Шелепин и, словно подводя черту, еще раз несильно пристукнул ребром ладони. — Вы можете ехать к себе, товарищ Квин. Ваше начальство мы поставим в известность. Будьте здоровы!
И пошел я, солнцем палимый, по широким московским улицам. Утомительная это, оказывается, работа — получать почетную грамоту ЦК ВЛКСМ.
Шел по прямой, механически переставляя ноги. И неожиданно заметил, что несут они меня не куда попало, а мимо памятника Первопечатнику, по Охотному ряду, по улице Фрунзе — прямо к пропускному бюро министерства обороны.
А оттуда позвонить помощнику начальника ГлавПУра полковнику Маринову ничего не стоит. Надо же хоть кому-нибудь поплакаться в жилетку. Ведь обидно до слез.
Маринов после моего сбивчивого рассказа накалился до предела:
— Вот, значит, они как! Хорошо же! По вертушке набрал кабинет Михайлова, где сидел Шелепин.
— Слушай, Шурик (Железным Шуриком его стали величать гораздо позднее), — начал в лоб. — Вы меня еще из членов бюро не выкинули?
И, выслушав ответ, продолжил ехидно и остро:
— Ну, это просто неправда! Как раз сегодня я на работе с семи утра, И если ты звонил в восемь, значит, выкинь свои часы на помойку. Другое дело, что мое присутствие на бюро было для тебя нежелательным и ты слегка сманеврировал... Для чего? А чтобы снова, не встречая возражений, поддержать эту свою примадонну... Кого я имею в виду? А тебе неясно?.. Да, я слышал, что ему вчера, как ты говоришь, брякнул Квин... Мое отношение? Да я просто рад, что нашелся наконец человек, пусть со стороны, который поставил его на место. Это давно уже следовало сделать нам самим... А что касается нелепого по существу и по форме выговора, то я тебе вот что скажу, Шурик. Если ты помнишь, я сам был инициатором того, чтобы для комсомола в освобожденных странах поработали находящиеся там по другим делам молодые офицеры. Квин, кстати, был в числе лучших из них, и если только вы не вымараете из протокола бюро всей этой чуши, я завтра же пойду к Шикину и докажу ему с документами в руках, что офицеры свое дело в молодежных организациях уже сделали, и пусть теперь ЦК ВЛКСМ само думает, кем их заменить... Ах, с гражданскими трудности? Будут осложнения с визами? Ну, это уж, извини, твои заботы. Для меня важнее избежать осложнений с нашими офицерами. С комсомольским приветом, Шурик!
Он кинул трубку на рычаг и вдруг улыбнулся:
— Ну, теперь они там повертятся!.. Правильно сделал, что пошел прямо сюда. Они ведь и меня хотели провести, как слепого котенка, — потер рукой подбородок, подумал и добавил: — А Гуркину своему ничего не говори. Он поднимет шухер, а если по правде, то надо, чтобы ребята еще поработали с молодежью хоть годок. Ведь только первые ростки появились.
— Скажу не скажу — он сам сообразит. Посмотрит на меня и сообразит. Подполковник Гуркин — мужик догадливый.
— Догадается — пожалуйста, но ты не подтверждай, А я еще кое-что подброшу, чтобы залить тлеющие угольки.
Я улетел из Москвы в тот же день. Вдруг нестерпимо захотелось домой. А где у меня дом?..
Гуркин действительно впился как пиявка. Он, казалось, видел меня насквозь, словно в рентгеновских лучах. Да я еще и не научился тогда скрывать свои эмоции. Что в душе, то и на лице.
— Нет, скажите, а почему все-таки почетной грамоты не дали? Мне ведь намекал сам Михайлов.
— Он был в отъезде.
— Что у него, мальчики на подхвате перевелись?
— Видно, забыл поручить, — ерзал я в мягком кресле, как на табуретке с гвоздями.
— Что-то ты хитришь, старший лейтенант!
Обычно начальники переходят с фамильярно-дружеского «ты» на официальное «вы», если что-то им не понравилось в поведении подчиненного. У Гуркина же наоборот: если «ты», значит, он тобой сильно недоволен.
— Ну да ладно! — лицо у него так и оставалось каменным. — Главное — съездил, доложил, а теперь берись за дело. Тут много чего накопилось...
Через несколько дней снова завозят к нам шифровку в полном соответствии с ритуалом, И опять меня требует к себе подполковник Гуркин:
— Что-то совсем ничего не пойму, — подает мне листок и смотрит пронизывающе.
Читаю:
«Передайте Квину, что его просьба бюро ЦК ВЛКСМ удовлетворена. Шелепин».
— Сговорились за моей спиной? Я так и чувствовал, что они на тебя нацелились. Вообще-то правильно. Им такие кадры нужны. Но почему мне ни слова, а?.. В Германию, что ли, сватают? Или в Москву, в аппарат?
— Нет, товарищ подполковник! Вот честное слово!
Я умолкаю. Жар заливает лицо. Что ему сказать, когда сам ничего не понимаю. Какая просьба? О чем я их просил?
