А Кучерову все больше становилось не по себе. Стыдно, тяжело было говорить ему. Не может он посмотреть своим товарищам в глаза. Не может смотреть он и на поседевшую мать, которая сидит почти рядом с ним и смотрит на все происходящее. Сын, ее единственный сын, такое натворил! Не думала она, что ее Коленька может попасть на такой суровый суд.
— Говори, говори, сын, почему свою седую мать обесчестил, — строго и с дрожью в голосе проговорила она.
Кучеров, тяжело вздохнув и повернувшись раскрасневшимся лицом ко всем присутствующим, произнес:
— Виноват я, дорогие товарищи. Преступление перед всеми вами, перед Родиной своей совершил…
— Расскажи, как все произошло, — вновь перебил его кто-то.
Кучеров рассказал все, что помнил.
— А куда же Кузнецов девался?
— Не знаю.
Вместо Кучерова я ответил на этот вопрос.
— Дело Кузнецова тоже передано на обсуждение коллектива шахты.
Вопросы сыпались со всех сторон: где родился и рос, кто его родители, как воспитывали, где учился, как на завод попал, что в свободное от работы время делает, с кем дружит…
А потом начались выступления. Никогда еще Кучерову не приходилось и, наверное, не придется переносить такое. Теперь он сидел не поднимая глаз: тяжесть вины и стыд склонили его голову. Он боялся тысяч глаз, которые впились в него. Лишь изредка было видно, как поднимались его угловатые плечи и выпрямлялась спина. В этот момент он медленно, боязливо поворачивал голову то в одну, то в другую сторону и посматривал на окружавших его людей.
Первым взял слово старый мастер Семикобыленко. Он говорил долго и страстно.
— Мы в семнадцатом году на этом заводе знамя революции первыми в городе подняли. Знаешь ли ты, сколько мы крови пролили у этих стен, завоевывая вам свободу и счастье? А ты позоришь нас. Да какое ты право на это имеешь! — Он остановился, задумался, видимо, хотел сказать что-то более резкое, но, не найдя нужных слов, махнул рукой, сердито посмотрел на Кучерова. — Да тебя судить надо, прохвост ты этакий. Напился, пьяный был! — передразнивая Кучерова, повторял Семикобыленко. — Пей кислое молоко, от него никогда пьяный не будешь, — и сделав небольшую паузу, добавил: — Я всегда так делаю, и видишь, как твердо на ногах стою, хотя мне скоро уже и шесть десятков будет. Мне кажется, наказать его надо, чтобы другим наука была. Нельзя прощать таким. Судить, судом судить!
Поднялся Валентин Минай, белокурый парнишка, с лицом нежным, как у девушки.
— Никак не пойму тебя, Николай. Неужели ты совсем отстал от жизни. Посмотри, что делается вокруг, как мы боремся за искоренение пережитков прошлого, как мы стремимся навести в городе порядок, — говорил он. — Ради чего я и все члены нашей бригады в дружину пошли? Чтобы хулиганью места в городе не было. А ты, вместо того, чтобы помогать нам, даже против пошел.
— Я ничего не помню, — вновь пытался вставить слово Кучеров.
— Вот это-то и очень плохо. Всегда нужно помнить, что ты делаешь. Стыдно мне за тебя. Ведь ты вместе с нами работал и такое натворил. Конечно, во всем виновата водка: можешь ты иногда лишнее выпить. Товарищи, я до глубины души возмущен поступком Кучерова, но не считаю его потерянным человеком. Работал он неплохо, да и сам еще молодой. Можно помочь ему образумиться. Я вношу предложение не судить Кучерова, а передать его в нашу бригаду на воспитание.
Кучеров вновь тяжело вздохнул и умоляюще посмотрел на членов президиума.
Секретарь комсомольского комитета Таня Семендяева с комсомольским задором в голосе и жестах обрушилась на Кучерова.
— Но и наша вина в его поступке есть, — заканчивая, говорила она. — Мы тоже мало обращали на него внимания.
Бурное и горячее это было собрание. Все выступающие в один голос беспощадно осуждали Кучерова, бросали ему в лицо много резких слов, но сходились в одном: Кучерова можно исправить. Они просили передать его на воспитание коллектива. И это была не жалость, не снисхождение! Нет, рабочий коллектив большого цеха подумал о судьбе своего товарища, решил сделать его честным человеком.
Все ждали, что скажет Николай в своем последнем слове.
— Просись, просись, негодный, — произнесла его мать, вплотную подойдя к нему. — Разве я таким хотела видеть тебя, разве ради этого твой отец головушку свою на фронте сложил, — она гордо выпрямилась. — На колени перед товарищами стань. Стань, тебе говорят!
Кучеров подчинился властному требованию матери и начал опускаться на колени…
— Простите, простите, — тихо произнес он. — На весь век помнить буду. Никогда никого не подведу, вот посмотрите…
Последним выступал парторг цеха Фомин. Он говорил о той большой работе, которую проводит завод, выполняя решения XXI съезда партии, о великой программе строительства коммунизма, о стройках Урала и Дальнего Востока, Донбасса и Караганды.
— И везде трудится наша прекрасная молодежь, наши прекрасные юноши и девушки, красота жизни нашей. Но есть у нас еще и такие, которые мешают нам трудиться и отдыхать. Их мало, но они есть. Вот перед нами один из таких. Кучерова я знаю давно. Он неплохо вел себя в коллективе. Но вот выпил и набедокурил, прямо скажем, нахулиганил. Что с ним делать? Одни предлагали судить его и в тюрьму отправить, другие взять на поруки. Я присоединяюсь к последнему мнению. Кучеров не такой уж неисправимый, чтобы в тюрьму его отправлять. Мы должны резко осудить его поведение, но, учитывая, что этот поступок он совершил впервые, можно взять его на воспитание коллектива. Я думаю, что коллектив цеха сумеет воспитать его настоящим человеком.
Предложение о взятии Кучерова на поруки коллектива было принято единогласно.
Когда собрание было закрыто, Фомин пригласил к себе начальника цеха, мастера, председателя цехового комитета профсоюза и секретаря комсомольского комитета.
— Из дела Кучерова все мы должны сделать вывод. Планом увлекаемся, а о людях часто забываем. Надо, чтобы Кучеров настоящим человеком стал, да и кто-нибудь подобный не появился.
— Кучерова мы возьмем в работу, — поспешила вставить Семендяева. — Переделаем.
— Не надо, Таня, его в работу брать, а человеческое чувство к нему проявить нужно. Нужно посмотреть, где и как живет, как время проводит, с кем дружит. В общественную работу втянуть его нужно, да так, чтобы у него времени на безделье не оставалось.
Через полгода я вновь побывал на заводе. Зашел в цех. Кучеров стоял у новенького станка и проворно обрабатывал одну деталь за другой. Увидев меня, он улыбнулся. И это была не прежняя наигранная улыбка, а настоящая, душевная.
— Ну, как дела, Николай? — спросил я.
— После такого переплета, как с иголочки будешь! — он вновь улыбнулся.
Мастер Семикобыленко кивком показал на «Доску почета». Я подошел к ней и увидел знакомое лицо. Внизу небольшая подпись:
«Лучший слесарь цеха Николай Кучеров. Норму выполняет на 150—180 процентов».
В комсомольском комитете, куда я зашел, рассказали, что Кучеров участвует в художественной самодеятельности, является активным читателем заводской библиотеки, создал футбольную команду.
— Трудно назвать мероприятия, в котором бы он не принимал участия, — добавила Таня Семендяева.
— Значит правильно мы поступили, передав Кучерова на воспитание коллектива?
— Безусловно, правильно.
— Вот так было с делом Николая Кучерова, — закончил прокурор Белов. — Вот так помогли ему настоящие друзья. И я горжусь тем, что помог ему немножко найти этих настоящих друзей.
Над городом вставал ясный июньский день. Свежая зелень деревьев, остывших от дневного зноя, казалась чисто вымытой, будто недавно прошел дождь. У фонтана играли дети, оглашая тишину громкими криками. Бодро шагали по улицам озабоченные своими делами взрослые. Над домами пронесся только что поднявшийся в небо самолет. Приглушенный расстоянием рокот его моторов вещал о мощи земли, о том, что в небе летит озабоченный какими-то своими хорошими думами человек.
Лейтенант Никулин стоял у открытого окна. Ему очень хотелось пойти на улицу, поиграть с детьми у фонтана, спросить вон у той старушки с корзиной, куда она так торопится, и помочь ей нести корзину, ему хотелось подняться на самолете и испытать не сравнимое ни с чем чувство поднимающегося ввысь человека.
Но вот дежурство…
На столе три телефона. Какой-то из них может позвонить. Надо быстро поднять трубку и ответить четко, по-военному:
— Лейтенант милиции Никулин слушает!
Впереди еще целых два часа дежурства. Никуда не денешься. Тень усталости пронеслась по сухому продолговатому лицу, по губам, припухлым, как у девушки, заставила углубиться взгляд голубых добрых глаз. Никулин сел за стол.
