в 1945 году за «участие в контрреволюционной группе» на Бутовском полигоне, в двадцати километрах к югу от Москвы, массовые захоронения на котором были обнаружены лишь в начале девяностых годов
11.
В эпоху застоя, в период бесцветного правления Брежнева, цензура была не только официозной — люди и сами избегали некоторых тем, старались быть осторожными: можно сказать, эта самоцензура стремилась изменить, перекроить прошлое, и даже настоящее тонуло в прошлом, о котором предпочитали не вспоминать. Значительно позже я понял, что молчание Лурии и друзей моего московского периода не свидетельствовало о проявлении конформизма: так залечивалась глубокая рана, которую им было трудно выразить словами.
С другой стороны, феномен беспризорности является частью куда большей проблемы, затронувшей миллионы детей в Советской России, о которой хорошо сказал Доминик Фернандес в своей речи по случаю избрания русского писателя Андрея Макина членом Французской академии: «Едва родившись, вы уже были сиротой. И тем, кто жалел вас, представляя себе малыша, лишенного опоры, которая была у других детей, вы бы ответили, что в России в то время, учитывая двадцать шесть миллионов погибших на войне и бесчисленных жертв сталинских репрессий, было по меньшей мере пятьдесят миллионов сирот. Сиротство было тогда обычным делом»12.
Николай Асеев За синие дни
В Крыму расцветают черешни и вишни,
там тихое море и теплый прибой.
А я, никому здесь не нужный и лишний,
не знаю, как быть и что делать с собой.
А я пропадаю за милую душу,
за милую душу, за синие дни;
ночую без крыши и сплю без подушек,
скитаюсь без цели, живу без родни.
На Курском вокзале — большие составы,
доплаты за скорость платить не могу.
А мне надоело стрелять у заставы,
на темном подъезде на желтом снегу.
Уже декапод нажимает на рельсы,
уходит на юг, как и в прошлом году...
Смотри, беспризорник, вернее нацелься,
ныряй под вагон на неполном ходу.
Залягу жгутом в электрический ящик,
от сажи и пыли, как кошка, рябой;
доеду — добуду краев настоящих,
где тихое море и теплый прибой.
Доеду — зароюсь в горячий песочек,
от жаркого солнца растает тоска;
доеду — добуду зеленую Сочу,
зеленую Сочу и Нову Аскань.
Нас пар не обварит и смерть не задушит,
бригада не выгонит из западни.
Мы здесь пропадем за милую душу,
за милую душу, за синие дни.
19271
1. Кукушкины дети
Одним из первых свидетельств о трагической судьбе российских детей во время и после Первой мировой войны является, пожалуй, рассказ американской журналистки Луизы Брайант, посетившей Россию в августе 1917 года вместе с мужем, Джоном Ридом, автором знаменитой книги «Десять дней, которые потрясли мир»:
С первых дней войны, начавшейся почти четыре года назад, ситуация для детей стала невыносимой. Транспортная система, и прежде не слишком эффективная, погрузилась в хаос, как только началась мобилизация. Четыре года дети в городах не получают полноценного питания, потому что молоко и другие товары первой необходимости не доставляются из сельских районов. В деревнях дети поначалу не сильно страдали, но по мере продолжения войны и разрухи их тоже не миновал Царь Голод... Эти создания, по нашим меркам еще дети, у них печальные лица стариков... бледные, несчастные лица, поношенные башмаки, потрепанная одежда красноречиво свидетельствуют об их страданиях1.
Актриса и режиссер Анна (Ася) Лацис в 1919 году приехала в расположенный к югу от Москвы город Орёл, где начала работать в местном театре в труппе Всеволода Мейерхольда. Увиденное в городе произвело на нее сильное впечатление:
На улицах Орла, на рыночных площадях, на кладбищах, в разрушенных домах я видела множество брошенных детей: беспризорников. Среди них были дети с черными лицами, немытые месяцами, в рваных телогрейках, из которых клочьями торчала вата, в длинных и широких штанах, подвязанных веревкой. В руках у них были колья и железные прутья. Они всегда сбивались в группы и подчинялись главарю, воровали, грабили, убивали. Одним словом, это были банды разбойников, жертвы мировой и Гражданской войны. Советское правительство предпринимало усилия, чтобы поймать беспризорников и поместить в колонии, но они снова убегали2.
Йозеф Рот, путешествуя по России в 1926 году, описывал похожую ситуацию в репортаже для газеты «Франкфуртер цайтунг»:
Бездомные дети в живописных лохмотьях бродят, бегают, сидят на улицах... Беспризорные, живущие свободой и бедой3.
Начинание Лацис по привлечению беспризорных к театральным постановкам оказалось недолговечным. Марк Шагал также пытался возвращать беспризорников к нормальной жизни, занимаясь с ними живописью и рисунком.
Наркомпрос предложил мне учительствовать в детской колонии имени III Интернационала, что находилась у них в Малаховке4. В таких колониях жило человек по пятьдесят сирот. Работали там увлеченные своим делом воспитатели, мечтавшие воплотить в жизнь самые передовые педагогические теории.
Этим сиротам хлебнуть пришлось немало. Все они — беспризорники, битые уголовниками, помнившие блеск ножа, которым зарезали их родителей. Оглушенные свистом пуль, звоном выбитых стекол, никогда не забывавшие предсмертных стонов отца и матери. На их глазах выдирали бороды их отцам, вспарывали животы изнасилованным сестрам.
Дрожа от холода и голода, оборванные, они скитались из города в город на подножках поездов, пока одного из тысячи не подбирали и не отправляли в детдом.
И вот они передо мной.
Жили дети по отдельным деревенским домам и собирались вместе только на уроки.
Зимой домики утопали в снегу, ветер гнал поземку, свистел и завывал в трубах.
Дети все делали сами, по очереди стряпали, пекли хлеб, рубили и возили дрова, стирали и чинили одежду.
По примеру взрослых они заседали на собраниях, вели диспуты, обсуждали друг друга и даже учителей, пели хором «Интернационал», размахивая руками и улыбаясь.
И вот их-то я учил рисованию.
Босоногие, слишком легко одетые, они галдели наперебой, каждый старался перекричать другого, только и слышалось со всех сторон:
«Товарищ Шагал! Товарищ Шагал!»
Только глаза их никак не улыбались: не хотели или не могли.
Я полюбил их. Как жадно они рисовали! Набрасывались на краски, как звери на мясо.
Один мальчуган самозабвенно творил без передышки: рисовал, сочинял стихи и музыку.
Другой выстраивал свои работы обдуманно, спокойно, как инженер.
Некоторые увлекались абстрактным искусством, приближаясь к Чимабуэ и к витражам старинных соборов.
Я не
