Так продолжалось день за днем, пока врачи не решили, что остается только прекратить все лечение, всякое кормление и посмотреть, что будет дальше. Это помогло. Мои внутренности немного успокоились, и к пятнице я почувствовал, что худшее позади.
Правда, я чувствовал (и Гейл разделяла мои опасения), что на этот раз я, скорее всего, живым из больницы не выйду.
Во вторник ближе к вечеру после операции ко мне зашел Дэвид. Он сообщил, что снова меняет тактику и возвращает химию как минимум на неделю или на две. Ему стало видно, что наш корабль сбивается с курса.
Он сказал, что на этом корабле мы все вместе, но по его скорбному тону я почувствовал нечто, предвещающее новую опасность. Да, Дэвид стоял на мостике неповоротливого корабля, когда вокруг штормовые волны и мгла, не позволяющая видеть, куда мы держим курс.
Субботнее утро. Ко мне в больницу пришла Гейл, и с этой минуты начались три самых необычных дня в моей жизни. Я никогда не отличался особой эмоциональностью, но сейчас у меня не было выбора и я не смог у таить от нее свои чувства в отношении того, что случилось и что меня ждет. Я посмотрел на Гейл и заплакал.
Я оплакивал утраченные возможности. Я оплакивал упущенные минуты счастья. И главное, я оплакивал рвущиеся связи с другими людьми. Никогда раньше я не мог говорить ни с ней, ни с кем-либо еще, вкладывая в свои слова столько чувства.
Сила, которую придает рак, оказалась весомее, чем сила смерти. До этого момента я видел жизнь как анфиладу с идущими друг за другом дверьми, и на каждой висела своя табличка. На табличках было написано: «Рождение», «Первая должность», «Женитьба», «Дети», «Выход на пенсию». И каждый раз, переступая через очередной порог, я видел безусловную связь между написанным и тем, что переживал на самом деле. А вот с дверью, на которой висела табличка «Смерть», все оказалось совсем иначе: между вывеской и реальностью пролегала огромная пропасть.
Я знаю, что у всех имеются какие-то свои представления о смерти, свои взгляды по этому поводу, но, думается мне, все люди единодушны в убеждении, что смерть – это неправильно, что она должна обитать где-то в другом месте и другом времени.
Смерть обычно связывают со временем упадка, с явной бесполезностью, прекращением развития, отказом привносить в жизнь свой вклад. До некоторой степени все это может быть верно. Но для самого умирающего, такого человека, как я, действуют другие процессы и силы. Откровенная подлинность смерти заставляет нас увидеть мир таким, каким мы его еще никогда не видели, и каждый успевает добавить свое слово к этой «предсмертной резолюции».
Для кого-то это глас Господа, вершащего суд над нами. Возможно, так оно и есть, но мне кажется, что на самом деле это мы сами вершим суд над своей жизнью. Ничем не приукрашенный факт, что ты умрешь и это произойдет совсем скоро, обретает немыслимую силу. Он дарит нам невиданную решимость, знания неслыханной глубины, ярчайшие чувства и шанс обрести согласие с миром и с Богом – шанс, который нам не представится больше никогда.
Я говорил на эту тему с Дэвидом Стерджеоном, уважаемым психиатром, и он сказал мне две вещи, которые сильно на меня повлияли.
Первая состояла в том, что, если хочешь доброй смерти, ты должен принять ее со смирением. Вторая призывала понять, что для многих людей, а возможно, даже для большинства, смерть оказывается самым важным событием в жизни.
Я храню яркие воспоминания о том, как родились мои дочери, и о том, как умер мой отец. И оба эти переживания имеют для меня равную силу. Дети являются в этот мир лишенными сознания; мой отец, умирая в возрасте семидесяти восьми лет, покинул нас, унося с собой опыт многих лет жизни. Очень важно и то, каким ты начинаешь этот путь, и то, каким оказываешься в его конце.
Если ты примешь смерть, она не страшна. Это время для грандиозного перерождения, время, чтобы окончательно самовыразиться и помочь выразиться другим. В каком-то локальном смысле это возможность изменить мир.
Эти три дня, проведенные с Гейл, изменили всю мою жизнь. Я был готов смести все эмоциональные барьеры и открыться ей до состояния окончательной искренности. Я был готов показать ей, что принял свою смерть и свою беззащитность.
Она ответила мне тем же, и уже к вечеру наши отношения достигли такой глубины, о какой мы раньше даже не знали.
А на следующий день, в воскресенье, все было уже по-другому. Гейл вошла ко мне в раздраженном состоянии духа. Сначала она поругалась со мной из-за ка кого-то мелкого инцидента, случившегося с Грейс, потом высказала раздражение по поводу давнего эпизода из ранней истории наших семейных взаимоотношений. Я хотел переехать в другой район, чтобы дочки смогли ходить в хорошие государственные школы. Она же хотела остаться в доме, с которым уже сжилась. Тогда я настоял на своем.
И вот теперь она высказала свои претензии. Она все время повторяла: «Ну зачем ты это сделал? Зачем переселил всю семью из прекрасного домика в такое место, к которому мы так и не привыкли, – в другую часть Лондона?»
Ее до сих пор волновали моменты, когда я проявлял своеволие или когда проводил вечера, работая с фокус-группами, вместо того чтобы уделить внимание дочерям, которые нуждались в моей помощи и не всегда могли ее получить. И сейчас она все мне сказала.
Она также была уверена, что я всю жизнь потворствовал своему инстинкту разрушения. Каждый раз, когда она что-то создавала, будь то новый семейный очаг или что-либо другое, я сладострастно это ломал. Я уже ждал прямого вопроса: «Так кем же ты был все эти годы?», – но он, слава Богу, не прозвучал.
Впервые в жизни я смог увидеть, что некоторые из моих действий были следствием не столько стремления к власти в наших взаимоотношениях, сколько всего лишь моей неуверенности, что я такой властью обладаю. Теперь я вижу, насколько был неправ по отношению к Гейл, да и к самому себе.
С другой стороны, я вдруг увидел, насколько недооценивал ее фантастические, почти безграничные таланты. Нужно было пожить на Планете Рака, осознать свою близость к смерти, чтобы назвать вещи своими именами.
На ярость своей супруги я ответил смирением, извинениями и признанием, что мои действия были неправильны. Я сказал: «У тебя есть все основания обижаться на меня, я это честно признаю». И сразу после этого нас перенесло в совершенно другое место, туда, где мы с ней никогда не бывали.
Я понял, что нам нужно еще очень многое переосмыслить.
Переосмысление – это не просто какие-то представления, которые приходят сами по себе. И после вашей смерти этого никто не сделает. Вы должны вглядеться в свою жизнь. Посмотрев, вы скажете: «Господи, что я наделал! Но у меня еще осталось немножко времени, я еще могу все исправить».
Я принес много зла Гейл, да и многим другим, включая и моих детей. Но Гейл я знал целых сорок лет. Мы провели вместе очень много времени, и немножко времени у нас еще осталось. Вот с моими детьми все по-другому. Они молоды, моим дочерям двадцать пять и двадцать два, и они пытаются вникнуть в то, что со мной происходит. Разбираться во всем этом, в одиночку или всей семьей – в некотором смысле очень сложная задача. Но святая правда состоит в том, что теперь я знаю: если у человека есть воля и желание, он может осуществить грандиозные преобразования.
С моей сестрой Джилл я всегда поддерживал вполне благопристойные отношения, но они не были особенно теплыми. Теперь из-за сложившейся ситуации и благодаря беседам, которые состоялись во время моей болезни, мы понимаем друг друга гораздо лучше, чем раньше. У нас было время, чтобы совершить эту перестройку.
Весь этот пересмотр, это углубление отношений с людьми, которых я любил, были бы невозможны, если бы не наше знание о моей близкой смерти и мое принятие этого факта. Мы захотели этого пересмотра, потому что они знают, что я скоро умру, и я знаю о своей близкой смерти. Но, кроме того, мы смогли это сделать благодаря тому, что нам было отпущено еще немного времени. Так смерть придала смысл жизни.
Понедельник был последним днем моего пребывания в Мардсене, и дух наших бесед снова изменился. Теперь мы говорили о будущем: о покупке новой квартиры для Гейл и о том, как ей лучше будет устраиваться в жизни без меня. Мы обсуждали, что теперь будет ей нужно, чтобы не стоять на месте.
За три дня мы перенеслись от ностальгии через ярость по поводу прошлого к приятным и вполне осмысленным рассуждениям касательно будущего. Я верю, что это был необыкновенный момент в нашей супружеской жизни, после которого мы поднялись на новый уровень взаимопонимания.
Гейл, как я понимаю, прошла через глубочайшую перестройку. Это не были какие-то поверхностные изменения. Такие перемены свершаются в тех глубинах, где кроются наши корни. Постепенно, шаг за шагом она стала другим человеком – менее замкнутой, более открытой, способной давать людям тепло. Она стала больше доверять мне. В самые тяжелые минуты моей болезни она согревала меня своей нежностью и любовью. Эта любовь была такой сильной, такой страстной, какой я почти никогда не чувствовал в ней в прежние годы.
