Через неделю мы двинулись на север. Поезд шел из Неаполя через Рим, а направлялись мы в прекрасный прибрежный городок Орбетелло. Это было долгое путешествие, больше четырех часов, и я никак не мог устроиться поудобнее, что очень огорчало Гейл. Она чувствовала, что у меня снова что-то не в порядке. Мы приехали поздно вечером, и я позволил жене в одиночку тащить наши чемоданы по длинному пустому перрону, а потом на другую сторону путей.
Наш новый приют, отель «Il Pelikano», был столь же гостеприимен, как и первый, но теперь уже становилось ясно, что, хотя я ел больше, чем прежде, мой вес все равно продолжал падать. Гейл заметила, что я стал выглядеть сильно похудевшим.
После еды меня опять начали преследовать отчаянные боли, я выташнивал больше, чем мог съесть. Прием пищи снова стал испытанием моего терпения.
Когда через неделю мы вернулись домой, я все еще чувствовал, что, невзирая на все неприятности, наша поездка удалась. Но, как только мы приехали в Лондон, Гейл настояла на том, чтобы позвонить в Марсден и рассказать о моих проблемах. «Приезжайте как можно скорее», – услышал я на том конце. И все мытарства начались по новому кругу.
Правда, на этот раз мы, так или иначе, но уже уверенно преодолевали трудности, которые всего пару лет назад казались совершенно невыносимыми. В Марсдене сразу же провели комплекс анализов, первые результаты выглядели вполне нормальными. Это меня не успокоило, но немного обнадежило.
Через несколько дней я зашел к моему издателю Тиму Уайтингу в офис издательства «Little, Brown» на набережной Виктории. Мне нужно было обсудить с Тимом и моим редактором Зои Галлен окончательный вариант обновленной книги «Революция без конца». Эта работа, которая изрядно помотала мне нервы, наконец-то подошла к концу.
Зазвонил телефон. Звонили из Марсдена. Тим вежливо отвел меня в маленькую пустую комнатку, чтобы я мог спокойно поговорить.
Онкологический маркер в анализе крови подскочил с 5 до 58 процентов.
Я понял, что игра подошла к концу.
Я позвонил Гейл, и она согласилась со мной. Даже не просто согласилась. Она уже знала.
Она сказала, что все последнее время ей было ясно: мое упорство в работе над политическим трактатом и первыми главами новой книги проистекало из желания завершить перед смертью все неотложные дела. Я с ней не спорил – у меня тоже все эти недели было чувство, что в тот момент, когда я закончу работу над второй книгой, цель моей жизни будет достигнута и начнется ее последний акт.
В Марсдене меня послали на срочную томографию, и сам тон этой рекомендации говорил: случилось нечто угрожающее. В этот момент я принял решение – все новости теперь принимать со смирением. А случилось то, чего и следовало ожидать, – рак вернулся.
В лабораторию я вошел в пять часов вечера, и мне сказали, что при любых результатах придется задержаться здесь на ночь, чтобы они успели разобраться со всеми анализами. В этот момент я осознал, что мы подошли к критической точке.
Приехала Гейл. Она выглядела взволнованной, но держала себя в руках. Где-то к половине девятого мы сидели в приемной дневного отделения. Над нами сияли люминесцентные лампы. Уборщики начали свою ночную работу. В этом месте к нам относились исключительно хорошо, но все равно мы чувствовали себя, как в осажденной крепости.
Через стеклянную дверь мы видели, как Дэвид Каннингем что-то обсуждает со своими сотрудниками. Он выглядел напуганным и озабоченным. Разговор шел явно обо мне. В конце концов к нам вышел Каз Мохински и сказал, что рак действительно вернулся. На этот раз он появился в лимфатических узлах выше и ниже той зоны, которая подвергалась облучению.
Вышел Дэвид. На его лице были написаны ясность, серьезность и решительность. Я спросил, какой прогноз в худшем случае.
«Три месяца», – ответил он.
Гейл спросила, каков самый благоприятный вариант.
«Три месяца».
Я уже рассказывал, каково это, когда тебе в первый раз сообщают, что у тебя рак. Твои инстинкты убеждают тебя, что ты справишься. Сообщения о первом рецидиве меня просто привели в растерянность. То есть как! Этого не должно было произойти! Это какая-то бессмыслица! Лишь после долгой беседы с Тони Блэром я смог увидеть смысл в этом событии, смог понять, что мой рак еще не насытился, а я еще не изменился настолько, чтобы явственно понять смысл вещей и своей собственной жизни.
А вот третье сообщение о вернувшемся раке – это уже совершенно другая история.
Представьте себе сырую, холодную ночь где-нибудь в Индиане, и на тебя вдруг летит десятитонный грузовик.
Реальность, возможность и неизбежность смерти становится вдруг абсолютно бесспорной. От нее никуда не деться, и она в самом деле очень страшна. В мгновение ока мы переходим из зоны, где хоть в чем-то властны над собой, в пространства, где у нас вообще ничего не спрашивают. Теперь над нами властвуют обстоятельства.
Мне осталось жить всего три месяца.
Дэвид вел себя безупречно. Он сказал, что и сейчас болезни можно противостоять, и ознакомил нас со списком возможных мер, но при этом не оставил сомнения, что все эти меры абсолютно условны.
Я протяну не больше трех месяцев. Наши отношения – это уже не обычные отношения «пациент – врач», при которых целью считается выздоровление. Теперь мы сотрудничаем с другими целями. Наше дело – встретить мою смерть.
После этой беседы мы с Гейл были более вымотаны, чем после всех прежних подобных переговоров. Восстановиться в эмоциональном плане после этого было просто невозможно – по крайней мере, так нам казалось.
Мы обсудили все наши дела и переезды в следующие несколько дней. Мне безотлагательно нужно ехать в Марсден, где вставят новую трубку для искусственного питания. На следующий день начнется химиотерапия, которая, теоретически говоря, должна продлиться шесть месяцев.
Теперь все события происходили очень быстро. Оперативность в действиях врачей вызывала уважение, но она же пугала, так как я отчетливее видел свою беспомощность и незащищенность.
Окружающие пытались как-то поднять мое настроение. Из Ньюкасла позвонил Майк Гриффин, сказал, что и на этом этапе с раком можно бороться, даже признавая, что теперь болезнь вырвалась из-под нашей власти.
Я позвонил Тони Блэру, и впервые за наши долгие деловые и личные отношения он просто не нашелся, что сказать. Правда, ему не потребовалось много времени, чтобы снова обрести почву под ногами.
Мы пережили выходные и планировали следующий шаг, которым должно было стать суточное пребывание в Марсдене. Начали прорисовываться контуры привычной жизни онкологического больного.
Снова мы, нервничая, приехали раньше, чем надо. Снова были привычные хлопоты с поиском подходящей комнаты. Снова нужно было налаживать отношения с персоналом, формируя вокруг себя какое-то подобие общества.
Мне сказали открытым текстом, что при моей операции всегда остается риск подтекания и других побочных эффектов. Однако все было сделано с исключительным профессионализмом. Меня резал Сатвиндер Мудан, хирург, который появился в моей жизни в самом начале онкологического путешествия и теперь должен был присутствовать при его завершении.
Он был таким же обаятельным, компетентным и рассудительным, как и в самом начале. Операцию назначили на понедельник, и, чтобы провести ее своими руками, он отложил свой полет в Китай.
Поскольку на моем пищеводе провели уже две операции, сделать новую было непростой задачей, но мы были полны надежды. Как потом выяснилось, новая операция прошла успешно, но раковые метастазы обнаружились и в лимфатических узлах, и в кишках, и во многих других местах.
Этой ночью начались настоящие боли. Сильные, мучительные, распространившиеся по всей пищеварительной системе. И дело было не только в физической муке, но и в том, что она могла сигнализировать о возможном подтекании. Если бы оно действительно было, химиотерапию пришлось бы отложить. Но химиотерапию отложить можно, а вот смерть не отложишь.
На первом месте стояла необходимость срочной химиотерапии. Дэвид Каннингем, которого я всегда считал очень осторожным человеком, на сей раз был полон решимости начать химию прямо завтра. Это было страшно, но действенно. Если не постараться быстро убить рак, так же быстро он убьет меня.
Такова была наша позиция на утро того дня, но уже на следующий день ситуация еще раз круто изменилась.
Боль, судя по всему, возникла из-за подтекания или скопления каких-то жидкостей, которые могут быстро рассосаться. Но ждать, пока они рассосутся, значило отложить химию, а отложить химию значило приблизить мою смерть.
Следующей ночью мне было еще хуже. Я не мог найти удобного положения, а боль стала повсеместной. Кроме того, я впервые попробовал поесть через новую трубку. Во рту разлилась горечь, а чувство слабости сделалось почти невыносимым. Тошнота не отступала. Из-за массы принимаемых лекарств у меня начались галлюцинации.
