Меня тоже вызывали. Двое. Самойлов и партследователь.
Я рассказал, как работал под руководством Гуркина по созданию из более чем пятидесяти разношерстных молодежных организаций единой Венгерской организации демократической молодежи.
Партследователь спросил, что мне известно о связи Гуркина с некоей Оттрубаи.
Я рассказал, что он и она некоторое время ели наше печенье. Причем он, вероятно, больше, она меньше, так как балеринам, особенно прима-балеринам, запрещено много есть.
С тем и был отпущен восвояси.
Наконец настал день, когда нас собрали вместе и сообщили избранные места из выводов комиссии.
Полковник Самойлов, топорща брови, объявил, что все имущество, изъятое у беглого графа и временно переданное в пользование отделению, находится на месте и в полном порядке.
— За исключением ценной статуэтки девятнадцатого века, изображающей фавна, у которого отбита, а затем грубо приклеена голова, — счел нужным уточнить один из проверяющих.
Ревизор-хозяйственник сообщил, что на кухне отделения обнаружена пропажа целых пяти килограммов муки, о чем составлен соответствующий акт. Стоимость муки в рублях будет вычтена из зарплаты майора Афанасьева.
Партследователь загадочно молчал. Но потом выяснилось, что подполковнику Гуркину влепили все-таки партийный выговор, правда без занесения в личное дело. Как гласила формулировка, за использование ложи в Венгерской опере без внесения платы в кассу театра.
Все!
Я смотрел на грозного полковника Самойлова и мне показалось, что его водянисто-голубые глаза под кустистыми бровями смеются.
Впрочем, были и последствия совсем иного рода.
На той же улице Королевы Вильгельмины в Будапеште срочно открыли советскую среднюю школу, и матери с детьми соответствующего возраста, которых до тех пор так и не выпускали из СССР, соединились с мужьями, проходившими службу в Венгрии.
К нам в отделение первой приехала жена подполковника Гуркина Меланья Михайловна с четырнадцатилетним сыном. Она — старше мужа, полная невысокая женщина, сдержанная, тактичная, с хорошо развитым чувством юмора. Сын — обычный мальчишка, который бегал за мной с еще одним таким же, как он, сыном майора Чабана. Оба они дружно клянчили билеты на киношки с «ковбойцами».
Конечно, сейчас же нашлись доброхоты, которые выложили Меланье Михайловне «всю чистую правду» о похождениях Гуркина и Мелинды.
Она спросила:
— Та, что танцует Коппелию?
— Да, да, да!
— Видела уже ее, видела.
— Ну и что же вы на все это скажете?
На что остроумная Меланья Михайловна тотчас же ответствовала:
— А что сказать? Я давно знала, что у моего Феди отменный вкус!
А сама прекрасная Мелинда?
Если в чьей-либо судьбе московская комиссия нагрянувшая в отделение, и сыграла роковую роль, то это, прежде всего, в судьбе Мелинды. Не получив возможности расправиться с подполковником Гуркиным (кто знает, не попридержал ли наиболее ретивых членов комиссии, жаждавших большой крови, высокопоставленный однокашник нашего начальника), ревизоры повели прицельный огонь по другой, гораздо менее защищенной цели. Вскоре после собрания в отделении директор оперы вызвал Мелинду к себе и, ничего не объясняя, мягко намекнул своей прима-балерине, что будет с ее стороны чрезвычайно тактично, если она в ближайшие дни подаст заявление об уходе из театра по собственному желанию. Когда изумленная Мелинда спросила, чем же вызвана такая резкая перемена в отношении к ней, директор горестно поднял глаза к небу и беспомощно развел руками.
Разумеется, ни один из членов проверявшей нас комиссии не посмел бы лично заявиться в Венгерскую оперу и отдать такое распоряжение. Да и зачем? Существовал соответствующий отдел в ЦК Компартии Венгрии, быстро набиравшей силу. А рыбак рыбака не только видит издалека, но при случае, особенно если рыбак рангом повыше и не из утлой рыбацкой лодчонки, а из океанского траулера, может и указать, на какую именно рыбу следует закинуть сеть.
Словом, многообещающую молодую прима-балерину мигом вышвырнули из театра, как ненужный и даже опасный балласт.
Что же оставалось делать Мелинде? Вести домашнее хозяйство отца и рыдать по ночам в подушку?
И тут вдруг на сцене появляется сказочный принц. Ну, пусть не принц, а всего лишь немолодой нелюдимый долгоносый граф. Но зато какой! Граф Пал (если применить венгерский способ изменения имен — Павел по-нашенски) Эстергази, один из самых именитых и богатых венгерских аристократов. Приятель отца Мелинды, он в свои еще молодые двадцать четыре года сердечно поздравлял чету Оттрубаи с рождением дочки. Наблюдал, как ребенок растет, развивается, как становится хорошенькой девушкой, а затем и звездой венгерского балета. И вот теперь, когда ему было уже под пятьдесят, закоренелый холостяк и нелюдим Пал Эстергази получил неожиданную возможность выручить из беды дочь своего друга, предложив Мелинде руку, сердце и титул. С одним-единственным условием: о сцене она, разумеется, должна забыть навсегда.
И Мелинда не устояла, Графиня Эстергази — это звучало, хотя жених был старше нее вдвое. Выгнали, не захотели, чтобы она танцевала, — так вот получайте! У кого еще столько земель, замков, столько дворцов, столько денег, наконец!
И сыграли свадьбу — весьма скромную. Жених, как уже сказано, был мизантропом, людей не терпел.
Ситуация в Венгрии быстро менялась. Вскоре после свадьбы все земли графа конфисковали, дворцы тоже, временно оставив только один — для проживания.
И настал день, причем тоже не заставивший себя долго ждать, когда, провалив очередной заговор против новой власти, арестовали и самого премьер-министра Венгрии, и министров, и многих политических деятелей правого и центристского толка, и вообще богатых и влиятельных людей.
Попал в густую сеть и граф Эстергази. Его обвинили в том, что он финансировал заговорщиков. Состоялся суд. Графу отвалили на всю катушку и закатали на десятилетия в знаменитую будапештскую тюрьму Марко, В одиночную камеру — здесь судьи проявили полное понимание нелюбви подсудимого к общению с себе подобными.
Молодая графиня Эстергази хлебнула новой жизни — жены осужденного. Почерневшая и осунувшаяся, стояла в очереди по определенным дням среди таких же, как она сама, с передачей для заключенного, смиренно испрашивала свидания, подавала прошения о помиловании, о снижении срока.
И опять поворот! В октябре пятьдесят шестого года в Венгрии происходит восстание — тогда говорили «контрреволюция», а теперь венгры называют это народной революцией. Восставшие овладевают Будапештом и первым долгом выпускают из тюрем узников — уголовников, политических, всех подряд.
Оказывается на свободе и граф Эстергази. Руководители восстания, учитывая его родовитость и богатство, — ведь у него и за пределами Венгрии полно всякого добра, — предлагают ему пост премьер-министра нового контрреволюционного (или революционного) правительства. Ведь как политик граф Эстергази совсем молод, нет и шестидесяти.
Граф просит день на размышление. И в ту же ночь, захватив жену и старого верного камердинера, на собственном лимузине тайно покидает Будапешт по направлению к Вене.
В австрийской столице у Эстергази тоже дворцы: он ведь не просто венгерский граф, а австро-венгерский. Но задерживаться в Вене Эстергази не решается — кругом нее советская зона. А Сибирь, хотя и несравненно дальше, чем Будапешт, из которого ему посчастливилось улизнуть, но дорога туда для него всегда широко открыта.
И он быстренько переселяется в Швейцарию, в небольшой город Цюрих — здесь у него тоже дворец. Вот сюда, пожалуй, рука Москвы дотянуться не сможет. А в Цюрихе графа ждут уже много-много лет. Любопытная деталь: постельное белье на графском ложе здесь десятилетиями меняли на свежее каждый божий день.
И вот чета Эстергази поселяется в Цюрихе на всю оставшуюся жизнь. Нелюдимый граф, всегда чуравшийся общества, и графиня-балерина, женщина живая, общительная и веселая. А лет впереди еще много. Ей тридцать пять, ему немного за шестьдесят.
Так и живут они в Цюрихе до самой смерти Пала (Павла) Эстергази. А умер он в 1989 году. И было ему от роду девяносто два года.
А прекрасная Мелинда?
Увы, уже не прекрасная. Но все же со следами былой красоты на увядшем лице. Ведь ей теперь уже за семьдесят.
Недавно попала мне в руки австрийская газета «Курир» с большой, на целую страницу, статьей о графине Мелинде Эстергази, удостоившей Вену чести своего приезда. Официальный предлог? Ревизия многочисленных поместий, замков и дворцов Эстергази. Неофициальный? Вот цитата из интервью:
«Подумываю о переезде в Вену. Мой покойный муж не принадлежал к числу общительных людей. Я — совсем другая. Бесспорно, мне по душе быть на виду».
