Он рассказывал нам, как в литературе открыл для себя новый, более широкий мир, как нечто в его душе подтолкнуло его уехать из Уокинга, когда ему было всего шестнадцать лет. Он желал, чтобы мы увидели и поняли каждую мелочь, чтобы для нас не осталось ничего неясного.
Он показал холмы, на которые взбирался каждый день, разнося по домам газеты; бывшую стройплощадку, где он подрабатывал в летние каникулы. Он водил нас по лесу, где гулял в одиночестве, привел к речке, где рыбачил, где обрел покой, предаваясь собственным мыслям.
Потом погода изменилась. К тому времени, когда мы подъехали к Нафиллской школе, хлынул дождь. В этой начальной школе наш дед был директором. Папа все равно настоял на том, чтобы мы выбрались из машины. Мы побродили вокруг школьного здания, и он отказывался слушать наши предостережения, что мама будет недовольна.
Он рассказал нам, как его отец заботился о простых детишках, учившихся в этой школе, как добивался, чтобы им построили плавательный бассейн. Рассказал он и о том, как тяжело приходилось в школе ему самому. В одиннадцать лет он был настолько скован и робок, что едва научился писать, а закончить смог только неполную среднюю школу.
Во время прогулки мы фотографировали и кое-что записывали. В пивной мы перекусили, сам он едва осилил пару ложек супа, но настоял на том, чтобы мы съели полный обед.
Я и сейчас вижу его как живого, сияющего от счастья, радующегося каждой минуте.
Таков был четверг. А к понедельнику ему стало трудно дышать. Для него одышка была новым симптомом, так что она обеспокоила всех нас, а особенно маму. С ее интуицией она всегда чувствовала приближение настоящих неприятностей. Она ведь видела по ночам столько страданий и боли, столько страшных демонов, посещавших нашего папу.
На вторник ему назначили стандартную инъекцию в курсе химиотерапии, но мама так волновалась, что тайком позвонила в больницу и попросила, чтобы отцу, когда он придет, снова сделали кое-какие анализы. В то утро оба они были очень напряжены, а у меня весь тот день было нехорошее предчувствие.
В четыре часа, когда я была на одном собрании, я получила от мамы эсэмэску, в которой она писала: «У папы признаки воспаления легких, но он держится молодцом». Что касается моих родителей, я давно знала: любые услышанные от них дурные новости нужно умножать как минимум на полтора, так что сразу же поймала такси.
Когда я приехала в больницу, обстановка там была напряженной. Я увидела, что мои родители напуганы, но стараются поддерживать друг друга. Отец, как всегда, шутил, позволил мне помассировать шею, спрашивал, какие у меня новости. Все это было похоже на затишье перед бурей, и мы хотели знать, что за несчастье должно на нас обрушиться.
И вот оно уже у нас над головой.
Вошла врач и сказала, что она уже закончила работу (до окончания смены), но готова сообщить результаты только что сделанной томографии. Да, у него воспаление, которое захватило почти все легкие, но они постараются как-то его побороть.
Что-то в ее тоне, в ее нежелании смотреть нам в глаза показывало, что ситуация по-настоящему серьезна. Я помню, что мне не сразу удалось адекватно воспринять эту новость.
Папа спокойно спросил: «Это угрожает жизни?»
«Да».
«Все может произойти прямо этой ночью?»
«Да».
И земля уплыла у нас из-под ног.
Еще в воскресенье мы обсуждали, сможет ли папа провести с нами Рождество, строили планы на следующий месяц. И никто из нас не думал, что все начнет происходить так быстро.
Меньше всего об этом думал папа. У него были такие грандиозные планы! Я прямо вижу, как он просматривает в уме список запланированных дел – с какими людьми еще нужно повидаться, что необходимо доработать в его книжке. Он дышал все чаще и чаще, и нас охватила паника.
Потом врач сказала, что с такой одышкой, с какой папа вошел в ее кабинет, она госпитализировала бы любого пациента, а сейчас этот симптом еще усугубился. Папа попросил маму, чтобы она вышла и позвонила профессору Каннингему. Голос у него был напряженный, и я помню, как отчаянно пыталась вспомнить нужный номер. Как-то вдруг мозг перестал мне подчиняться.
Профессор Каннингем сказал, что уже видел томограмму и что наше дело плохо. Пусть девочки останутся в больнице – все может случиться прямо сегодня ночью. Когда мама вышла из комнаты, папа сказал, что уже чувствует приближение смерти. Вряд ли он протянет долго.
Я видела, что он пытался обуздать свои страхи, держаться как можно спокойнее, но это у него не очень-то получалось. Он сказал нам, и в частности маме, что больше всего в перспективе смерти от рака пищевода его страшила возможность удушья. Он всегда боялся тесных замкнутых пространств, боялся утонуть. Он с ужасом думал, что это значит – безуспешно хватать ртом воздух. Одышка у него ассоциировалась с хрипами из груди, которые он слышал, стоя у смертного одра своего отца. И в этот ужасный момент он испугался, что вместо смерти, на которую он надеялся, к нему придет смерть, которой он всегда боялся.
К нам пришел поговорить доктор Крэйг Карр, заведующий реанимацией в больнице Марсден. У него был талант создавать вокруг себя атмосферу покоя и умиротворения, и между собой мы называли его «улыбающийся Будда». Он повторил, что ситуация очень серьезна, а инфекция распространилась очень широко.
Он предложил нам рассмотреть три варианта. Первый – не делать ничего. Это наверняка будет значить, что папа эту ночь уже не переживет. Второй – облегчить дыхание с помощью кислородной маски, а они тем временем попытаются обуздать воспаление. Третий – хирургическое вмешательство, то есть попытка подключить папу к аппарату жизнеобеспечения, но шансы, что это даст какие-то положительные результаты, все равно крайне ничтожны.
Папа уже немного успокоился, он снова ощутил себя хозяином своей жизни. Он четко понимал, что третий вариант ему совершенно не нужен. Конечно же, он хотел жить, но вопрос был в том, какую цену придется за это заплатить. Он сказал доктору Карру, что вполне готов умереть, но не хотел бы, чтобы смерть проходила на фоне страшной боли и прочих неудобств.
Доктор Карр вышел со словами, что подготовит место в реанимации и пришлет человека, чтобы папу туда отвезли. Мама написала моей сестре, прося срочно приехать. Грейс уже была в дороге и вскоре появилась в больнице. Лицо у нее было напряжено, но она не собиралась задавать лишних вопросов. Потом она рассказала мне, что, войдя, она почувствовала в воздухе такое напряжение, такой страх, что одно это подействовало на нее угнетающе.
Папа захотел провести по минутке наедине с каждой из нас. Грейс рассказывала, что она только снова и снова просила папу не бояться. Он сказал, что не боится, но его глаза выдавали правду. Я сказала, что в своей жизни он сделал достаточно много, написал книги, что мы можем и отсюда питаться его духом. Я хотела сказать, как я его люблю, но не могла подобрать верных слов.
Я не хотела, чтобы все это происходило прямо вот так. Я была еще не готова. Мне нужно было так много сказать, дать волю моей любви и нежности. Я не хотела, чтобы хоть что-то оставалось недосказанным. Но разговор оказался слишком кратким, скомканным, и я отошла от него в полном отчаянии.
Подошли санитары, чтобы отвезти его в палату, а мы поднялись по лестнице, собираясь ждать в комнате для членов семей. Грейс принесла нам горячего шоколада. Никто из нас почти ничего не говорил.
Наконец медсестра пригласила нас повидаться с отцом. Он лежал в постели посреди небольшой комнаты под целым навесом разного медицинского оборудования. На голову ему надели специальный дыхательный шлем – что-то вроде пакета из толстого прозрачного пластика. Он был подключен к кислородному аппарату и облегчал дыхание, создавая вокруг головы повышенное давление.
Все это было похоже на картинку из комикса. Мы все рассмеялись, и это слегка выпустило пар. В некотором смысле это было правильно. Наш папа, человек весьма экстравагантный, способный внести дух шутки в любую ситуацию, вполне заслужил право закончить жизнь с таким смешным устройством на голове. В шлеме была небольшая открывающаяся заслонка, чтобы можно было через нее подать воды или обтереть лицо, но сам шлем с головы уже не снимался.
Комната представляла собой один из антисептических боксов для больных с какими-либо инфекциями или пациентов, для которых инфекции представляют особую опасность. Простое, строгое помещение, предназначенное для чисто лечебных нужд. Раковина, пара стульев, а на дальней стене за папиной спиной два небольших окна. Еще было два монитора, на которые выводились основные параметры жизнедеятельности, – один прямо над койкой, а второй, с более подробной информацией, на рабочем месте медсестры, и она постоянно на него поглядывала. В этой комнате все выглядело надежно и по-деловому – и сестра, и всякие трубки, через которые поступают необходимые лекарства, и провода от разнообразных датчиков.
