— Кабинет пятнадцать, — бросил мне Дьюри вдогонку.
Он не зря назвал номер кабинета, хотя я поначалу удивился: зачем это, я же следую за Ракоши. Но тот за первым же поворотом длинного коридора моментально исчез у меня из глаз.
В приемной пятнадцатого сидел человек, на сей раз в штатском.
Он не обратил на меня особого внимания, лишь мимолетно кивнул на дверь за своей спиной: можно заходить. Вероятно, Ракоши на ходу предупредил его.
Первый секретарь ЦК уже разговаривал с Гуркиным запальчиво и сердито:
— Я хочу еще раз подчеркнуть, что ви это сказали достаточно неясно... Ладно, ладно, теперь мне стало понятно.
Он бросил трубку на рычаг, пробормотал себе что-то под нос, вероятно нелестное для Гуркина. Протянул ко мне свою лапищу, поманил пальцем-сосиской:
— Ну, давайте!
Я извлек из планшета пакет. Он небрежно надломил печать, вытащил бумаги, стал читать.
Я продолжал стоять по стойке «смирно». В кабинете, разумеется, были и стулья, и кресла. Но самовольно сесть в такой ситуации я не решался. Ладно уж, постою навытяжку перед первым секретарем ЦК!
Лишь пробежав глазами машинописный текст, Ракоши поднял голову и вроде бы только сейчас узрел, что я по-прежнему стою согласно строгому армейскому правилу.
— Садитесь, что ви застыли как столб, — вроде бы удивился он. — Вон в то кресло. Я еще буду делать кое-какие заметки.
— На отдельном листочке, пожалуйста. И передайте в соответствующие инстанции по своей линии, — тут же отреагировал я, согласно инструкции, и сел.
— Уже знаю! — улыбка на миг просветлила его темное хмурое лицо. — Удивительно дисциплинированние офицери у товарища Гуркина. Так и передайте ему, не забудьте!
И стал читать дальше. Дошел до конца. Задумался ненадолго, откинувшись в кресле и закрыв глаза. Затем быстро-быстро набросал несколько строк, напоминавших стенографические записи, в большом отрывном блокноте.
— Товарищ офицер, — обратился ко мне. — Я хочу показать эту... бумагу товарищу Иожефу Реваи. Это наш идеологический бог, — пояснил он, и снова улыбка преобразила его малопривлекательное лицо.
— Знаю — кивнул я.
— Значит, ви не против?
— С разрешения подполковника Гуркина, товарищ Ракоши.
Он ничего не сказал, Только вновь помрачнел, качнул неодобрительно головой. Видно, не переносил товарищ Ракоши, когда ему перечили даже в такой деликатной форме.
Гуркин, разумеется, попросил передать мне трубку.
— Можно, — услышал я его размеренный голос, в котором мне все-таки почудился сдавленный смешок. — Только так же: вы лично присутствуете при этой процедуре. И постарайтесь вернуться как можно быстрее. Товарищ из комнаты Матьяша уже вышел. Расшагивает теперь по холлу, проявляет сильное беспокойство.
Ракоши отвел меня в соседний кабинет.
— Вот, Иожеф, познакомься с самым дисциплинированным на свете офицером Красной Армии, — сказал он по-венгерски. — Только, сдается мне, что ом очень внимательно прочитал в свое время роман о некоем чешском солдатике, изображавшем себя простачком... Я ему все сказал, — перешел он на русский, обращаясь ко мне. — А дорогу к выходу ви найдете? — и опять повернулся к Реваи. — Прочитаешь, визови Нонна, пусть проводит.
— Не надо, товарищ Ракоши, я довольно часто бываю в этом здании.
— Да? — удивился он. — У кого же?
— В отделе товарища Холлоша.
— Да? А я ничего не знаю. Все, все здесь держится от меня в тайне! — и он ушел к себе, неожиданно одарив меня по пути крепким рукопожатием. Рука оказалась мягкой и горячей.
Когда я вернулся в отделение, было уже два часа.
Гуркин встретил меня своей дружелюбно-иронической улыбкой:
— Досталось?
— Так себе. Он, видно, бывает очень разный.
— Вот за это ему как раз вчера и всыпали Ласло Райк с компанией на ночном бюро. Исклевали не на шутку. Правда, и он в долгу не остался, отбивался как лев. Вы обратили внимание на его боксерские лапищи? Но нервов ему это стоило немало... Что-то мне все это не нравится, — посерьезнел мой начальник. — Они все дальше и дальше отдаляются друг от друга: те, кто работали здесь в подполье во время войны, и те, кто руководил ими из Москвы... Ну, давайте!
Он принял у меня пакет, вернул пистолет. Вышел из кабинета, чтобы отправить высокопоставленного курьера на военный аэродром в своей «шкоде». Было уже самое время. А вернувшись, неодобрительно качнул головой:
— Нервный товарищ, весь извелся, пока ждал. Даже перекусить на дорогу отказался... Кстати, теперь могу сказать вам коротко, о чем идет речь в документе. Это записка Георгия Димитрова товарищу Сталину с его выводами, сделанными на основе теоретических положений Маркса и Ленина, о народной демократии, как одной из исторических форм диктатуры пролетариата. По Димитрову, народная демократия есть не просто какой-то переходный этап, а действующая и совершенствующаяся форма диктатуры пролетариата. А если это так, то представляете, насколько обострится в самое ближайшее время классовая борьба в освобожденных нами странах?
— Кстати, я предупредил товарища Ракоши, чтобы он соображения о документе переслал в письменном виде по своей линии.
— Да не будет он ничего посылать! — почему-то рассмеялся Гуркин.
— Но вы ведь сами сказали...
— Обратили внимание на отдельный столик с серого цвета телефоном возле его письменного стола?.. Это прямая связь с товарищем Сталиным. Ручаюсь, что именно ей сегодня воспользуется товарищ Ракоши. Особенно теперь, после ночного бюро. Сообщить свое мнение о записке Димитрова будет для него весьма подходящим поводом для разговора о положении дел в своей епархии. А уж высветить любую ситуацию выгодным для себя светом — это он умеет.
— Даже перед товарищем Сталиным? — ужаснулся я.
— А что? Ракоши ходит у него в любимцах и считает грехом этим не воспользоваться.
Вскоре после моего «визита вежливости» к товарищу Ракоши наше отделение по работе среди населения Венгрии приказало долго жить.
В армии приказы не обсуждаются, их выполняют без промедления, не разводя никаких дискуссий. Но все-таки у каждого создается свое мнение, пусть и не высказанное, разве что в самом узком кручу друзей. Почему это произошло, да так еще внезапно? Хвалили в приказах Группы войск, по Главному политическому управлению Красной Армии, выносили благодарности, награждали, случалось, орденами и медалями.
И вдруг — хлоп. Как клопа на стене!
Почему?
Я тоже много думал над этим неожиданным событием — и сразу, как только оно свершилось, и годы спустя. Но лишь сравнительно недавно, работая в архиве Советской Армии, я наткнулся на одну из немногих уцелевших бумаг, касающихся деятельности нашего отделения. И вдруг наступило просветление. Донесение было подписано подполковником Гуркиным, составлено по данным неизвестного мне источника и адресовано в два адреса: ЦК КПСС и ГлавПУр — деятельностью Венгерской компартии занимался в последний год существования отделения сам начальник, и источники информации у него были свои. В этой бумаге под грифом «Совершенно секретно» сообщалось, что решение Политбюро Венгерской компартии заменить министра внутренних дел, члена одной из небольших буржуазно-демократических партий Эрдеи Ференца на коммуниста Имре Надя является большой и ничем не оправданной уступкой реакции. Гуркин исходил, разумеется, не из партийности нового министра, а из таких личных его качеств, как беспринципность, угодливость, неустойчивость политических взглядов, сильное влияние на него мужа дочери Ференца Яноши, бывшего священнослужителя старой венгерской армии.
Время показало, что Гуркин был абсолютно прав: Имре Надь, хотя и прибыл в Венгрию из СССР в составе группы Ракоши, сыграл весьма отрицательную роль в событиях 1956 года. Но тогда, в конце сороковых годов, на подполковника Гуркина дружно ополчились и посольство СССР в Венгрии, и Контрольная союзническая комиссия, где главную скрипку играл СССР, как единственная оккупирующая страну держава. И, конечно же, Политбюро Венгерской компартии во главе с Ракоши, очень недовольного тем, что «человек со стороны» так резко и безапелляционно оценивает глубоко продуманные стратегические действия «его партии»...
И я вспомнил тогда о серого цвета телефоне на отдельном столике возле письменного стола Первого секретаря ЦК.
Словом, какой бы ни была первопричина, отделение на улице Королевы Вильгельмины перестало существовать, все сотрудники разъехались, согласно приказу Политуправления ЦГВ, кто куда. Один я остался в неопределенном положении: одной ногой в Вене, другой — в Будапеште. В близком будущем в венгерской столице предстояли важные события, такие, как объединительный съезд прогрессивных молодежных организаций, создание Союза венгерской молодежи — фактически венгерского комсомола. А в конце 1948 года — Всемирный фестиваль молодежи и студентов. И ЦК ВЛКСМ, включив меня в состав своей будущей делегации на фестивале, попросил высшее военное начальство дать мне возможность еще некоторое время поработать на благо молодого поколения Венгрии.
