— Выходит, что продавцы оплачивают из своей зарплаты то, что вы с завмагом присваиваете? — вся вспыхнув, зло сказала Любка.
Дорофея посмотрела на нее сперва испуганно, потом ее круглое лицо расплылось в привычной улыбке.
— Зачем же так, миленькая, вы нехорошо сказали? Хачатурчик же помогает им и премию получать. Разве он не имеет права на большее? Да и вы пользуетесь тем же. Разве книжки, которые вы продаете, всем достанутся?
— Да, да, Додочка, я вас не поняла: вначале, конечно, имеет право, полное право, — проговорила Любка и заторопилась домой.
— Только умоляю, милочка, не проговоритесь, иначе Хачатурчик очень обидится на меня. А я не люблю, когда он обижается.
— Что вы, что вы, — произнесла Любка и скрылась в ближнем переулке.
4. Когда поступили «Двенадцать стульев»
Кто об этом первым узнал в городе — трудно сказать, во всяком случае накануне вечером синеглазый цыган, встретив свою приятельницу, сказал:
— Любушка, завтра у нас большой день, для вас еще одна новая страница из книги нашего бытия.
Любка посмотрела на Василька ласковыми, широко открытыми глазами.
— Скажу, всё скажу, зайдем только на минутку в подвальчик.
— Я подожду, мне неудобно, — возразила она.
— Ерунда, Любушка, всё удобно, когда надо, а сейчас я должен встретить там одного деятеля.
Они спустились по крутой лестнице в глубокое, без окон, но ярко освещенное люстрой помещение. Здесь было шумно. Вино пилось стаканами, тосты произносились на повышенных тонах. Синеглазый оглянулся.
— Сейчас подойдет. — И заказал два стакана портвейна.
— Мое почтение, Василек, — сказал вдруг подошедший маленький узкоплечий старичок. Он был изрядно пьян, но говорил еще довольно твердо. — Завтра будет буря, — начал было он.
Но голубоглазый перебил:
— Знаю, Жорж, я не для этого хотел с вами встретиться. Мне кровь из носу, но на утро надо достать томик Фейхтвангера.
— «Гойю»?
— Вы, Жорж, гений. Даю пятьдесят при номинале семнадцать шестьдесят.
— Будет, — сказал он и посмотрел голодными глазами на вино. Синеглазый передал ему стоящий перед ним стакан.
— Только больше ни глотка, не подводите…
Любка смотрела на старичка и старалась вспомнить, где она его видела. Ага! Вспомнила. Это было в первый день ее выхода на «пятачок». Старик тогда продавал «Последнее дело Коршуна».
— Кто он? — спросила Любка, когда старик ушел.
— Длинная и печальная история, Любушка, — произнес синеглазый, а когда они вышли на улицу, коротко рассказал о Дмитрии Петровиче Лебедеве, известном теперь под кличкой «Жорж».
— Филолог от природы и по образованию. Жуткий библиофил. Тридцать пять лет собирает библиотеку. В комнате у него лишний стул негде поставить — всё забито книгами. Десять лет назад потерял жену и запил. Много раз лечился, не помогало. На него все махнули рукой. А он стал отходить — лечился таким средством, как библиография, но было уже поздно. Теперь промышляет среди нас. И снова пополняет свои стеллажи. Бывает, копейки нет, но книги своей ни одной не продаст.
— Жаль человека, — грустно проговорила Любка и добавила: — А попадется с книгами на рынке — посадят, правда?
— И нас посадят, если попадемся, да надо не попадаться, — засмеялся синеглазый и, рассказав Любке о завтрашнем дне, бросил: — А теперь, королева, до утра.
Встреча была назначена у большого двухэтажного книжного магазина на углу Сенной и Бассейной в половине одиннадцатого — за полчаса до начала торговли. Но Любка умышленно пришла на угол в восемь утра. Здесь, как оказалось, уже толпились люди. Милиционер в белой гимнастерке разгонял их, но они снова собирались. Какой-то рослый в синей спецовке молодой человек подошел к милиционеру.
— Не беспокойтесь, будет порядок, мы уже составили список, перед открытием выстроимся, — сказал он.
— Главное — порядок, товарищи, главное — порядок, — ответил тот и ушел.
Проходившие случайно мимо, останавливались около толпы.
— Что будет?
— Ильф и Петров.
— «Двенадцать стульев?».
— «Золотой теленок» тоже?
И всё больше становилось желающих попасть в магазин при его открытии.
Ровно в половине одиннадцатого появился синеглазый. Он был одет в легкий светлый костюм и светлые летние туфли. Подошел неторопливо. Увидев Любку, приветливо приподнял руку.
— Вы уже здесь, моя королева?
— С восьми утра.
— Зачем же так рано? Всё равно вам ни одного стула не достанется.
— Боюсь, что и вам. Здесь уже списки давно составлены.
— Правильно. Товарищи милиционеры говорят — порядок должен быть — это главное, — смеясь произнес он и посмотрел на часы.
— Через пять минут. Подойдем ближе на угол, посмотрим, что эти чудаки будут делать, — и указал рукой на вытянувшуюся по улице очередь, вдоль которой мелькали чинно расхаживавшие белые гимнастерки.
— Затишье перед бурей, — шепнул Василек, держа под руку свою приятельницу.
И вдруг действительно началась буря. Прохожие обходили книжный магазин стороной. Многие останавливались. Добродушно улыбаясь, говорили:
— Вот чудаки!
А чудаки толкали друг друга в бока, в спины, оставляя пуговицы от пиджаков, протискивались вперед и, едва прорвавшись в магазин, летели сломя голову к прилавку художественной литературы. Но тут уже было всё забито. Привыкшие ко всему продавщицы стояли, прижавшись к стене, переговаривались между собой, а весь красный и потный завмаг требовал порядка. Он решил отпускать злополучные «Стулья» завтра, когда сотрудникам милиции удастся пропускать покупателей небольшими группками.
— Не уйдем отсюда до завтра, будем ждать! — крикнул кто-то, и все зашумели.
— Будем ждать! Не имеете права!
Может быть, завмаг и сдержал бы свое слово, если бы ему не надо было выполнять план. Потерять день — потерять двести тысяч рублей из месячного товарооборота, а при такой толпе ни один отдел работать не мог. И он, взявшись за голову, сказал девушкам:
— Отпускайте…
И вот уже из магазина стали выходить первые счастливчики с новенькими желтыми томиками, перелистывая на ходу никем еще не тронутые страницы.
— Теперь, Любушка, посмотрим, сколько яичек снесли наши куры, — самодовольно говорил синеглазый, увлекая за собой приятельницу. Они прошли одну улицу, вторую, потом свернули в какой-то переулок и остановились около знакомого уже Любке аптекарского ларька. В ларьке была та же краснощекая приветливая продавщица в белом халате.
— Привет, Мария Ивановна, как наши дела?
— Забега́ли уже ваши орлы, забега́ли. — Приоткрыв дверь ларечка, она показала на картонные коробки из-под аптечных товаров, в которых желтели переплеты новеньких томиков «Двенадцать стульев» и «Золотого теленка». Синеглазый пересчитал книги и, поблагодарив любезную Марию Ивановну, вышел.
— Как, дорогая королева, недурно?
— Какой вы страшный книголюб, Василек! — казалось, восторженно произнесла Любка. Потом вдруг загадочно сказала: — А теперь пойдем со мной…
Прошли несколько кварталов и уперлись в новенький, недавно открытый газетно-журнальный киоск. Продавец в очках сразу узнал Любку. На ее вопрос, пригласил зайти внутрь. Синеглазый ахнул:
— Восемьдесят штук! Откуда?
— Обрезаю крылья вашим конкурентам — Воронам и Соловьям, — шутя ответила она.
— Вы, кажется, и меня скоро заткнете за пояс, — сказал он ревниво, когда покинули киоск. Потом взял Любку под руку, засмеялся: — Нет, моя королева, вам со мной тягаться будет трудно. А теперь давайте на главный почтамт.
— Зачем?
— Увидите…
Синеглазый направился к окошку выдачи заказной корреспонденции и предъявил какое-то извещение.
— Одну минутку, — ответила девушка. Вынув из картотеки заполненный почтовый бланк, сказала: — С вас семьдесят пять.
Он уплатил названную сумму и получил из окошка плотно упакованный пакет с типографской этикеткой: «Книга — почтой».
Подошли к ближнему столу.
— А это что значит? — с любопытством спросила Любка.
— Сейчас увидите.
Пакет развернут. На Любку смотрит три толстых тома Л. Шейнина «Старый знакомый» и еще две каких-то книжки в бесцветных переплетах. Любка перелистывает страницы толстых книг, просматривает оглавление.
— Послушайте, Василек, ведь эта книга Шейнина к нам еще не поступала в город, правильно?
— В том-то и ценность ее, что не поступала. Поэтому, Любушка, при номинале в двенадцать рублей тридцать копеек я получу за нее, если не все сто, то семьдесят пять минимум, — самодовольно усмехнулся он.
Любка ждала от синеглазого обычного в таких случаях объяснения, а он, не торопясь, завязывал пакет и повторял про себя нараспев:
