Анна Ковалова - Довлатов

Вера Панова рассказывала.

Однажды ей довелось быть на приеме в Кремле. Выступал Никита Хрущев. Он как следует выпил и поэтому говорил долго. В частности, он сказал:

«У дочери товарища Полянского была недавно свадьба. Молодым преподнесли абстрактную картину. Она мне решительно не понравилась…»

Через три минуты он сказал:

«В доме товарища Полянского была, как известно, свадьба. И вдруг начали танцевать… как его? Шейк! Это было что-то жуткое…»

И наконец, он сказал:

«Как я уже говорил, в доме товарища Полянского играли свадьбу. Молодой поэт читал стихи. Они показались мне слишком заумными…»

Тут Панова не выдержала. Встала и говорит Хрущеву: «Все ясно, дорогой Никита Сергеевич! Эта свадьба явилась могучим источником познания жизни для вас…»

Николай Вахтин:

О своем отношении к советской власти бабушка никогда не говорила, не писала и никому не разрешала касаться этой темы. Нетрудно, однако, догадаться, что она эту власть терпеть не могла. Как можно уважать власть, которая убила твоего любимого мужа? Бабушке приходилось воспринимать существующий порядок как фон, с которым необходимо смириться. Это были предложенные обстоятельства — в них надо было как-то жить.

Что касается того, как сама власть воспринимала Веру Панову, это вопрос сложный. Советская критика к ней всегда относилась с большой осторожностью. Выходила новая книга Пановой — и несколько дней, а то и недель, было молчание. Ждали, пока какая-нибудь из газет вроде «Правды» выступит с положительной или, наоборот, отрицательной рецензией. Тогда вся критика подхватывала соответственно положительное или отрицательное мнение. Панова всегда была в зоне риска, она позволяла себе чуточку больше, чем было разрешено советскому писателю в то время. Ведь в то время книги, в которых раскрывались какие-то элементарные человеческие отношения, казались подозрительными. Потому что человеческие отношения считались мещанскими, мелкобуржуазными, в конечном счете антисоветскими. Нельзя было просто любить или не любить. Нужно было любить того, кто тебе классово близок, и не любить того, кто классово тебе чужд. Каждый следующий шаг на пути к очеловечиванию нашей литературы давался с трудом и стоил иногда жертв и крови.

Любовь Инфантьева:

Несмотря на все Сталинские премии, бабушку травили очень здорово, и это не прошло бесследно. Результатом стали два ее инфаркта, которые она перенесла в начале пятидесятых годов. Во-первых, ее книги не могли не вызывать определенных вопросов. Во-вторых, бабушка, которая входила в секретариат писательской организации Ленинграда, очень многим помогала.

Явились к Пановой гости на день рождения. Крупные чиновники Союза писателей. Начальство.

Панова, обращаясь к мужу, сказала:

— Мне кажется, у нас душно.

— Обыкновенный советский воздух, дорогая!

Вечером, навязывая жене кислородную подушку, он твердил:

— Дыши, моя рыбка! Скоро у большевиков весь кислород иссякнет. Будет кругом один углерод.

Валерий Попов:

Что еще можно добавить? Короля играет свита. У Веры Федоровны была роскошная свита и замечательный муж, Давид Яковлевич Дар. В отличие от нее, немного жесткой и даже высокомерной, он был очень общительным, любил проводить время в компании молодых людей. Давид Яковлевич вел замечательное литературное объединение «Голос юности» при ДК Профтехобразования на Конюшенной. Говоря дерзости, рассказывая о том, что надо писать неприлично, о хулиганстве, он как будто расшатывал фундамент, на котором стояла советская литература. Их отношения с Верой Федоровной были немного необычны. Чувствовалось, что она главная, а он при ней немножко шут, что он младший в семье, хотя на самом деле Давид Яковлевич был старше.

Я хорошо знал также Бориса Борисовича, ее сына. Это был эффектный, красивый, яркий человек, тоже очень талантливый. Он был профессором-востоковедом и писал к тому же замечательные повести. Помню, когда он читал свою «Счастливую деревню», реакция зала была невероятной.

К Пановой зашел ее лечащий врач — Савелий Дембо. Она сказала мужу:

— Надо, чтобы Дембо выслушал заодно и тебя.

— Зачем, — отмахнулся Давид Яковлевич, — чего ради? С таким же успехом и я могу его выслушать.

Вера Федоровна миролюбиво предложила:

— Ну, так и выслушайте друг друга.

Лев Лосев:

Одну из своих последних газетных статей Довлатов посвятил памяти людей, «достойных любви, внимания и благодарности», тех, кто в крутые времена сохранил человеческое достоинство и литературную традицию, что, по существу, одно и то же, когда мы говорим о петроградской литературной традиции. Вера Федоровна Панова, Леонид Николаевич Рахманов, Юрий Павлович Герман, Геннадий Самойлович Гор, Виктор Семенович Бакинский, Израиль Моисеевич Меттер, Кирилл Владимирович Успенский, Давид Яковлевич Дар, Глеб Сергеевич Семенов. Довлатову, так же как его однокашникам Битову, Бахтину, Вольфу, Голявкину, Грачеву, Ефимову, Марамзину, Нечаеву, Попову, повезло с наставниками. В этом смысле их литературная судьба началась куда счастливее, чем у москвичей, где главным патроном молодых был Катаев, чей гремучий стиль вполне соответствовал рептильной морали стилиста. В петроградской школе не учили писать плохо (катаевский «мовизм»), учили писать хорошо. Здесь не учили, взявшись за руки, дружной ватагой отвоевывать «литплощадки».

(Лев Лосев. Русский писатель Сергей Довлатов // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 368)

Андрей Арьев:

Сереже мешало то, что он очень хотел быть профессиональным писателем и печататься где угодно. Отчасти именно поэтому он очень много работал как журналист в разных газетах. К тому же ему удалось опубликовать два рассказа: один в «Юности», другой в «Неве». В этом отношении Сережа был немножко слаб, ему хотелось быть опубликованным во что бы то ни стало. Он ведь знал, что пишет лучше других. Почему же не выполнить заказ? Пускай героем будет рабочий, который попадает в какую-то проходную ситуацию. Два таких рассказа он и напечатал. Правда, теперь мы не имеем права их переиздавать, потому что он в своем завещании запретил перепечатывать то, что было им опубликовано в Советском Союзе.

Валерий Попов:

Я, в отличие от многих, считаю, что Довлатов не совершил ни одной ошибки. Если бы он прорвался в советскую литературу с романом о Метрострое, это было бы для него полным крахом. Помню, выходит из редакции журнала «Нева» Довлатов с толстой папкой и говорит мне: «Вот странно. Хочу быть как все, написал роман о рабочем классе. А его не печатают. У всех печатают, а у меня нет. Люди душу дьяволу продают, а я даром отдал». Тогда он еще и сам не мог публиковаться, еще не созрел. Ему надо было помучаться, совершить прыжки в Эстонию и в Америку, окрепнуть. Довлатов и советская власть — это был бы такой компот отвратительный. Ведь советская власть очень эстетична, чрезвычайно эстетична. Она очень тонко чувствует не своих. Как нельзя подделать глупость, так невозможно притвориться советским писателем. Если я и был им, то по недогляду.

Елена Клепикова, писатель:

…Довлатов ходил по редакциям.

Сразу взял такой, к общению не влекущий, тон: мол, его проза, ее достоинства и недостатки, не обсуждаются. И все допытывался, отчего не печатают. Трудоемко от низовых, как он называл, журнальных чиновников добивался до начальства — да так и не узнал, кто управляет литературой. Идиотская, на мой взгляд, пытливость. Иногда Сережа малодушничал. Раза два ловил меня на слове: если я соглашусь изменить, где вы сказали, есть гарантия — хотя бы на 50 % — что напечатают? А добивался он, казалось, малого — не славы, не чинов, не денег — просто работать по специальности, стать литератором. Чтоб, как он однажды съездил на свой счет, малому кораблю — малое плавание, но плавание, черт возьми, а не простой в порту. Кто тогда из молодых, талантливых, гонимых не пытался поймать за хвост советского гутенберга?

(Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 75)

Валерий Попов:

Он просто был моложе нас. Мы, может быть, поспешили родиться. Еще чуть-чуть, и он попал бы во время диссидентства, когда чрезвычайно модно было быть изгоем. Поэтому он и выстрелил так высоко. Он попал в эпоху свержения советской власти, а мы, шестидесятники, — в эпоху отрицания ее. Мы весело отрицали советскую власть, и она, как ни странно, это допускала. Логика довлатовского времени была иной: лучше я сопьюсь, чем пойду служить. В этой дерзости было мужество, и это прозвучало лучше, чем наше веселое соглашательство. «Прогульщики социализма» — так я писал про свое поколение. Мы прогуливали социализм, но числились в нем.