Анна Ковалова - Довлатов

Валерий Воскобойников:

В те времена авторитет Веры Пановой был колоссальным. Когда ее парализовало, ей понадобились чтецы. Сын Веры Федоровны Борис Вахтин прекрасно знал Сережу, и, наверное, именно он предложил ему поработать у Пановой литературным секретарем. Довлатов должен был приезжать к ней два раза в неделю часов на шесть и читать вслух книги. Если я не ошибаюсь, за это он получал примерно сто рублей в месяц. Сережа очень ценил эту работу еще и потому, что ему с Верой Федоровной было необычайно интересно. Благодаря ей он перечитал огромное количество литературы, в том числе и философские труды, до которых, как он мне сам признавался, у него бы иначе вряд ли когда-нибудь дошли руки. Сережа удивлялся: как это Вера Федоровна не засыпает, слушая его чтение? Ведь многие книги (например, роман «Волшебная гора» Томаса Манна) довольно трудно воспринимать лежа. Кроме того, Вера Федоровна была в это время неформальным лидером в ленинградской литературе и человеком весьма оригинального ума. Здесь надо отметить, что у Сережи было одно не очень приятное качество: он обожал злословить и сплетничать. Это, кстати, уже в Штатах стало причиной его ссоры с глубоко порядочным человеком Игорем Ефимовым, который, будучи издателем, по сути дела, ввел Сергея в мировую литературу. Оставаясь у меня ночевать, Сережа мог несколько часов подряд рассказывать мне малоприятные вещи о своих ближайших друзьях (я представляю, что он им говорил обо мне!). Но про Веру Федоровну Довлатов не сказал ни одного плохого слова. Его уважение к ней было бесконечно.

Я, Панова Вера Федоровна, родилась 20 марта 1905 года в Ростове-на-Дону, умерла 20 июня 1967 года, когда меня поразил инсульт, лишивший меня возможности ходить и владеть левой рукой.

Официальная дата моей смерти будет какая-то другая, но для себя я числю указанную дату, ибо до сих пор, вот уже более 2,5 лет, я, несмотря на все усилия любящих близких, превосходных врачей и целой роты людей, помогающих мне в моем бедственном существовании, не могу без посторонней помощи ступить ни шагу…

Андрей Арьев:

В эту «роту людей», которые помогали Вере Федоровне после ее инсульта, входили в том числе и молодые литераторы: Сергей Довлатов, я, еще несколько человек. В основном мы просто читали для нее. Вера Федоровна уже не двигалась, она сидела в кресле. Большую часть времени она проводила в Комарово, в доме отдыха на первом этаже. Она была сторонницей размеренного, долгого и красивого чтения и выбирала соответствующую литературу: старинные романы, Льва Толстого, Томаса Манна, малоизвестные ныне книги, основательно описывающие русский дореволюционный быт.

В это же время она продолжала писать свою последнюю книгу «Мое и только мое», которую мы недавно переиздали, но работать в полную мощь ей, конечно, было трудно. Вера Федоровна была женщиной подвижной, решительной, любившей путешествовать, и ей, конечно, в силу ее натуры было особенно тяжело оказаться прикованной к креслу. Мы вместе с ее детьми и мужем, Давидом Яковлевичем Даром, старались отвлекать ее самыми разными разговорами, в том числе и о тогдашнем положении в литературе.

Дом творчества набит веселым, мохнатым зверьем с человеческими глазами. Среди писателей довольно часто попадаются однофамильцы великих людей. В частности, Шевченко и Белинский. Мне нестерпимо захотелось взглянуть на писателя по фамилии Белинский, и я зашел к нему как бы за спичками. Белинский оказался довольно вялым евреем с бежевыми встревоженными ушами. Между Пановой и Даром происходят такие прелестные дискуссии:

Дар: — Все-таки Хемингуэй в романе «Прощай, оружие!» очень далеко плюнул.

Панова (раздумчиво): — Однако «Войны и мира» он не переплюнул.

Дар (раздумчиво же): — Это верно. Но тем не менее он очень далеко плюнул.

Я (молча): — n?№%=!=!§

Станислав Гусев:

Мы с Верой Федоровной читали очень разные книги: и Алексея Константиновича Толстого, и Диккенса, и Пастернака, и Мандельштама, и Томаса Манна. Несколько раз мы перечитывали роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Приходилось иногда читать книги довольно занудные. Мучаясь над одной книгой несколько дней подряд, я удивлялся: как она может так долго это слушать? Оказалось, это было одно из ее правил: если она что-то начинала, то всегда доводила дело до конца. Хотя и ей это часто бывало нелегко. Помню, один раз, закончив читать что-то скучное, внутренне вздохнул с облегчением и вдруг услышал Веру Федоровну: «Уф! Закончили».

Она была необычайно работоспособной. Поначалу мне трудно было представить, что человек может десять часов с одним перерывом на обед неподвижно сидеть в кресле, слушать, диктовать, записывать. Поначалу у нее правая рука еще как-то действовала, она пробовала писать. Почерк, конечно, был неразборчивым, строчки сползали, потом мне приходилось переписывать, перед тем как отдать машинисткам. Каждый день Вера Федоровна работала, несмотря на свою болезнь.

Мы беседовали с классиком отечественной литературы — Пановой.

Конечно — говорю, — я против антисемитизма. Но ключевые позиции в русском государстве должны занимать русские люди.

Дорогой мой, — сказала Вера Федоровна. — это и есть антисемитизм. То, что вы сказали, — это и есть антисемитизм. Ибо ключевые позиции в русском государстве должны занимать НОРМАЛЬНЫЕ люди…

Андрей Арьев:

Мне эта история запомнилась несколько иначе. Зашла речь о русской истории. Кто-то сказал, что Россией никогда не управляли русские: все Романовы по крови немцы, Сталин был грузином и т. д. Вера Федоровна сначала вяло возразила: «Бросьте вы, вот Иван Грозный — русский. Но при нем было не лучше». Потом она сказала, что Россией, как и любой другой страной, должны управлять не русские люди, а достойные люди. Это была гражданская позиция, на мой взгляд, абсолютно верная и честная. В первую очередь нужно заботиться не о том, какой у правителя разрез глаз или цвет кожи, а о том, насколько он достоин своей должности. Мысль ее очень проста, как и многое, о чем писала и говорила Вера Федоровна, но как редко люди всерьез понимают эти вещи. Разговаривая с ней, я очень многому научился. Я думаю, для Сережи как для писателя работа с Верой Федоровной тоже оказалась очень важным опытом.

Марина Вахтина:

Повесть «Спутники», за которую бабушка получила свою первую Сталинскую премию, была написана на подоконнике коммунальной квартиры. Ведь вся огромная семья бабушки, состоявшая из ее мамы, ее третьего мужа, Давида Яковлевича Дара, троих ее детей, двух детей мужа, ютилась в двух смежных комнатах. Стол у них был один, за ним обедали, пили чай, здесь же дети делали уроки. Другого места не было, и «Спутники» были написаны на широком подоконнике, где можно было разместить и бумагу, и чернильницу. Бабушка говорила, самое большое неудобство состояло в том, что ныли колени: ноги упирались в стенку. Приходилось периодически вставать и разминаться.

Бабушка часто говорила о том, что писать можно везде: лёжа на земле, свернувшись на раскладушке, в коридоре коммунальной квартиры, где тебя приютили. Все, что нужно, — это лист бумаги.

За окном — ленинградские крыши, антенны, бледное небо. Катя готовит уроки, фокстерьер Глафира, похожая на березовую чурочку, сидит у ее ног и думает обо мне. А передо мной лист бумаги. И я пересекаю эту белую заснеженную равнину — один.

Лист бумаги — счастье и проклятие! Лист бумаги — наказание мое…

Предисловие, однако, затянулось. Начнем. Начнем хотя бы с этого.

Марина Вахтина:

Бабушка была прекрасной рассказчицей, это знали все, кто более или менее близко с ней общался, а мы, внуки, были самые ее благодарные слушатели. Она часто вспоминала, например, о своей журналистской юности. О рутинной жизни редакций и типографий, о газетных заметках, наборщиках и верстках она рассказывала самые увлекательные истории. Бабушка была наделена не только наблюдательностью, но и особенным талантом рассказчика, достигающим актерских высот. Она говорила блестя глазами, подыгрывая, инсценируя диалоги и монологи.

Вера Панова рассказывала.

Однажды ей довелось быть на приеме в Кремле. Выступал Никита Хрущев. Он как следует выпил и поэтому говорил долго. В частности, он сказал: