Ознакомительная версия.
Значит, джентльмена со всей его семьей быстро связали, покидали в чулан, начали отстреливаться героически, и «очень скоро никакой Гальки уже не было», пишет автор, «а была только детская улыбка на ее мертвом лице и запрокинутая кудрявая головенка». Гальку жалко. Но то, что пишет автор, и то, как он говорит, выдает в нем такие непереваренные романтические бредни, такое полное непонимание значимости жизни и смерти… Когда потом убивают еще одну из дочерей хозяина, автору изменяет всякий уже художественный вкус, а нам – всякая способность относиться к этому серьезно. Дело в том, что одна из дочерей хозяина умудрилась выбраться из чулана каким-то образом, матрос ее немедленно пристрелил, и только золотой зуб в ее оскале острой иглой по-прежнему напоминает о ненависти, которую питала она к представителям рабочего класса. После этого следует еще один замечательный диалог, когда главный герой говорит матросу: «Мне кажется, нам пора сматываться». На что матрос говорит: «Может быть, и пора, но прежде чем мы это сделаем, я прострелю твою предательскую башку!» – говорит ему матрос. Разумеется, отстреливаясь. У него есть время под пулями произнести пространный монолог о том, что матросы не отступают. Но тут, естественно, прибежало красное пополнение, кое-как все отделались. Дальнейшая судьба джентльмена не вызывает сомнений, а в этом доме теперь клуб. Я не думаю, что Ильф и Петров читали Гайдара, потому что помещение клуба, которое венчает собою утопический текст, это довольно общая модель для 1920-30-х годов. Там теперь клуб, и всякий раз, когда герой приходит в этот клуб и садится на скамейку, он живо вспоминает, как здесь лежала окровавленная Галька, умевшая громче всех кричать «Да здравствует революция!». Конечно, это кошмар. Но вместе с тем мы не можем не понимать: что бы ни наделал этот мальчик в Гражданскую войну, наделал он это только потому, что жил абсолютно святыми романтическими представлениями, обчитавшись классической прозы; кстати говоря, в этой классической прозе со злом тоже не больно-то церемонятся.
Знаменитая сцена проводов курсантов очень многое объясняет в Гайдаре. Она есть в «Школе», она была в действительности. Когда Подвойский, тот самый Подвойский сказал устало: «Кончено… в Смольный»; когда Подвойский, один из выдающихся военных организаторов раннесоветского времени, устраивал проводы курсантов на фронт (кидали их в бой, и они почти наверняка оттуда не возвращались), их провожали под «Похоронный марш» – такое интересное ноу-хау Советской власти: в праздничный момент выпуска курсантов сыграть для них «похоронный марш», чтобы они сразу понимали, на что идут. Ну, а люди, которые в ноябре 1941 года отправлялись на фронт со знаменитого парада, когда немцы стояли в десяти километрах от Красной площади, – они понимали, на что идут? Понимали, разумеется. И тоже «Похоронный марш» там был бы уместнее. Но это сочетание триумфа и похорон, которое в гайдаровском 16-летнем сознании закрепилось навеки, оно вообще для его прозы чрезвычайно характерно: жизнь недорога, жизнь ничего не значит, ни своя, ни чужая, есть вещи значительно больше. Могу я сам так думать? Наверное, нет. Могу я презирать людей, которые так думают? Никогда в жизни. Я всю жизнь буду считать, что это и есть единственно возможный героизм.
Этот «Похоронный марш» по-настоящему заиграл для Гайдара в 1922 году. В конце этого года на него было заведено несколько уголовных дел по заявлениям жителей. Он был полностью оправдан и полностью – в 18 лет, один – доказал свою невиновность, но тут выяснилась другая вещь, еще хуже: его списывали из армии по здоровью. Думаю, что это знаменитое списание по здоровью, о котором тоже написано очень много, имело под собой не только физиологические основания. Он ничем особенным кроме мучительных головных болей не страдал, и, в конце концов, в 1941 году добился же он, чтобы его военным корреспондентом на фронт отправили.
Я хорошо знал нескольких детей, выросших с Гайдаром в одном дворе. Так случилось, что двое из этих детей, поженившись, были нашими дачными соседями. Так вот они рассказывали, что Гайдар с детьми играть обожал, прекрасно у него это получалось примерно 25 дней в месяц. Остальное время он либо мучился болями страшными головными, либо впадал в запои. И несколько раз его дворник вытаскивал из петли, о чем тут же всему двору рассказывал. Были на то причины, вероятно. Гайдар действительно получил довольно тяжелую травму еще в бытность свою Голиковым. По одной версии, по камовской, он неудачно упал с коня на спину и повредил позвоночник, по другой версии, эти боли были чисто неврологического происхождения, но так или иначе головная боль его преследовала всю жизнь. Другая симптоматика была – знаменитый, часто упоминающийся в мемуарах нервный тик, который его перекашивал. Но думаю, что главная проблема заключалась в другом. Так или иначе, он совершенно не вписывался в новое время. И этот посттравматический синдром, который был ему записан как официальный диагноз, был, конечно, синдромом послевоенным, синдромом «афганским», послегражданским, назовите, как хотите. В литературе описания этого синдрома довольно многочисленны, наиболее убедительно оно в леоновском «Воре», где Митька Векшин, красный командир, становится абсолютно растленным типом, а деваться некуда – не вписывается он в мирную жизнь. Все мы помним пьесу и фильм «Огненный мост», все мы помним замечательную толстовскую «Гадюку», рассказывающую о том, что мирные бухгалтера получались далеко не из всех кентавров Гражданской войны. Очень многие продолжали махать шашкой и в мирной жизни.
С Гайдаром случилось сравнительно еще невинная штука. Он почувствовал, что из армии его вытесняют, в новую армию он никак не вписывается – Фрунзе пытался его в армии оставить, но не преуспел в этом. Но у него был замечательный запасной вариант. Писал он с детства замечательно, хорошо фантазировал. Он начал как взрослый писатель, его первая повесть «В дни поражений и побед» была разругана и, может быть, справедливо – за штапмы, за клишированность, за дешевый романтизм. А вот по-настоящему он начал проявляться с довольно неожиданного цикла очерков в 1927 году, когда он, журналист, отправился отдыхать на Кавказ, в Пятигорск, там ему стало скучно, он взял билет до Харькова, насколько ему хватало денег, а дальше отправился в пешее путешествие по Украине. Нанимался шахтером в Донецке, сторожил отару овец, общался с геологами, которые что-то там искали, – в общем, такой горьковский вариант «По Руси». Он так прошел по Украине. И вдруг он понял, что именно эта стихия бесконечного путешествия, стихия бездомья дает ему замечательный, по сути дела, материал. Ведь все, что написал поздний Гайдар, зрелый Гайдар, как ни странно – о путешествиях, о человеке, которому не сидится дома, которому дома плохо, который в дом не вписался. О человеке, который отправился странствовать и где-то далеко нашел что-то свое.
Собственно говоря, главная гриновская сказка Гайдара, которую записал за ним Кассиль, была Сказка о Синегории, там он выведен у него в «Дорогих моих мальчишках» под именем Гай, сказка о том, как люди уходят искать свое счастье в страну Синегорию, ее нет ни на одной карте, но дойти туда можно. Вот эти «Синие звезды» – еще одна повесть Гайдара, которая была жесточайшим образом обругана и не напечатана, только в наши дни мы ее можем почитать. «Дальние страны» – все эти таинственные, непостижимые земли, в которых живет Мальчиш-Кибальчиш, все эти цели далеких бесконечных странствий, в которые отправляются Чук и Гек или главный герой «Голубой чашки» со своей Светланой, – ведь всё это истории бродяжничества. И вот в этом бесконечном бродяжничестве, как ни странно, Гайдар себя нашел. Не было менее оседлого писателя в России – вообще для того, чтобы что-то написать, ему надо было уйти, уехать, долгое время пространствовать. Журналистика благополучно кормила его до 1932 года. В 1932 году он уже переходит на более-менее постоянную писательскую работу, но и тогда остается по сути дела неутомимым странником, путешественником, который заглатывает пространства. Так бывает со всеми людьми, не находящими себе место в обыденности.
История псевдонима – это особая статья, потому что вечная расшифровка «всадник, скачущий впереди» никакого отношения к реальности не имеет. Еще в древнем фильме по сценарию молодого Лунгина «Конец императора тайги» девушка, в которую влюблен 16-летний Гайдар, говорит ему, когда он себя называет «хайдар Голик», командир Голик: «Хайдар не командир. Хай дар значит “ты куда?”». И вот этот вопрос «ты куда?», который он как бы своим псевдонимом постоянно к себе обращает, он, может быть, гораздо точнее соответствует сущности его прозы, хотя на самом деле «гайдар», как он сам это расшифровывал, не что иное, как краткая формулировка его собственных данных. Его любимым героем всю жизнь был Д’Артаньян, так вот «Г» – это Голиков, «ай» – сокращение «Аркадий», а «д’ар» с апострофом – «из Арзамаса». Отсюда «Гайдар» как такая краткая шифровка. Но то, что он подслушал это имя где-то в хакасских своих экспедициях, да, безусловно, и самое интересное, что оно очень подходит и к нему, и ко всем другим представителям клана. Фамилию унаследовал и отважный Тимур Гайдар, замечательный флотоводец, который тоже известен храбростью и риском. И Егор Гайдар, применительно к которому его фамилию Михаил Успенский так точно перевел, как «всадник, скачущий впереди лошади». И Мария Гайдар с ее невероятно бурной биографией и столь же бурными, как хакасские дела Гайдара, подвигами в Вятке. Всё это действительно оказалось вечным, наследуемым: эта беспрерывная тяга к странствиям, невозможность вписаться в обыденность, книжность, романтизм и риск.
Ознакомительная версия.
