— Возьмите себя в руки, дорогой мой. Больше мужества, больше твердости! Одно небольшое усилие и вы сможете писать, — подбадривал меня Островерхое.
В ответ я стонал:
— О-о-ой, не могу! Вы искалечили меня! Руки, мои руки! Перо не держат… Дайте отдых моим пальцам, вылечите их и я подпишу все, что хотите.
Мысль соблазна и надежды лихорадочно билась в моем мозгу:
"Главное — отказаться сейчас. А потом, может быть, как-нибудь вывернусь".
— Когда же вы подпишете? — с сердитой досадой спросил следователь.
— Как только смогу держать перо в руке, — ответил я.
Мне удалось его обмануть; он отодвинул от меня листы бумаги, приготовленные для подписи. Но провести опытного теломеханика было невозможно. Уставившись на меня дымчатым взглядом, он с насмешливой гримасой покачал головой, и прошелестел, чуть повысив голос:
— Не верьте ему, товарищ следователь! Он вам шарики вкручивает. Если хотите, я заставлю его подписать сейчас же.
Услышав это, я в отчаянии завопил:
— Нет! Нет! Я говорю правду! Клянусь!
— Он затягивает время. Не верьте! — настаивал Кравцов.
Но у Островерхова, видимо, появились какие-то новые соображения, касающиеся моего "дела".
— Хорошо, — сказал он подумав, — я дам вам отдохнуть несколько дней и за это время кое-что дополню к вашему признанию. Но помните, дорогой мой, — его голос зазвучал угрожающе, — в случае отказа, ваши ноготки познакомятся с самыми толстыми иглами…
Бергер осмотрел мои пальцы, еще раз смазал их спиртом, а затем иодом и кивнул головой с одобрительным ржаньем:
— Все в порядке, товарищ следователь… Вызванный Островерховым конвоир вывел меня из "кабинета" Кравцова в коридор. Я шел впереди него по толстым, заглушающим шаги коврам, растопырив пальцы и тихо постанывая от все еще не унявшейся боли, но на душе у меня было радостно. Сам не зная почему, я радовался отсрочке подписания мною собственного приговора к смерти.
Глава 13 БЕЖАТЬ — НЕ ТРУДНО
Явившись домой, т. е. в тюремную камеру из комнаты пыток, я не застал здесь Федора Гака. Вслед за мною, с интервалом всего лишь в несколько минут, нашего старосту также потащили на допрос.
Мои искалеченные пальцы вызвали любопытство у всей камеры, за исключением "тарзаньего брата" Яшки Цыгана, который ими не заинтересовался нисколько. Окружив меня, заключенные выражали сочувствие мне и порицание энкаведистам. Лишь Яшка стоял в стороне, презрительно сплевывая на пол.
Я спросил урок, знают-ли они, как и чем в тюрьме лечить "маникюрные раны". Оказалось, что не знают. Результаты "маникюра" урки видели впервые, но некоторые из них все же попытались давать мне лечебные советы. Эти советы противоречили один другому и не внушали мне доверия.
Неожиданно в камере обнаружился специалист по лечением "маникюра". Когда говор споривших о тюремной медицине заключенных несколько утих, Яшка Цыган, растолкав их, подошел ко мне и показал свои пальцы.
— Зырни на это! — отрывисто бросил он.
Я посмотрел, но ничего особенного не заметил.
— Да ты на мои ногти зырни, — сказал вор. Приглядевшись к его ногтям внимательнее, я увидел странное несоответствие между ими и пальцами. Яшкины короткие и толстые пальцы красотой не отличались, но зато ногти были очень красивы: не длинные, но овальной формы, розовые и с продольными гранями посередине.
— Красота — мои ногти, а? — спросил Яшка.
Я утвердительно кивнул головой. Он, самодовольно ухмыляясь, заявил:
— Все марухи у меня ногти целуют. Такими красивыми их мне гепеушники сотворили.
Далее, на своем неописуемом жаргоне, "тарзаний брат" рассказал, что около года назад он тоже побывал "в лапах у маникюров". Ему, как и мне, проделали "операцию" иглами среднего размера. За несколько месяцев искалеченные ногти с его пальцев сошли и на их месте выросли новые, красивее старых.
Яшка посоветовал мне прикладывать к ранам жеваный хлеб и завязывать чистыми тряпками. Это несложное тюремное лечение моим пальцам помогло. За две недели раны затянулись и никакой боли я уже не чувствовал. А спустя полгода на моих пальцах красовались новые ногти, не хуже яшкиных. Уголовники, с которыми я в то время сидел в одной из тюремных камер, дали мне кличку:
"Мишка — граненые ногти".
Федор Гак пришел с допроса в камеру на пятые сутки утром. Пришел не сам; двое надзирателей втащили его сюда, подхватив под руки. Он находился в бессознательном состоянии.
Заключенные, ахая и охая, приняли своего старосту от надзирателей, снесли на кровать и там занялись его осмотром. Белую рубаху Федора сплошь покрывали большие кровавые пятна. Ее попробовали снять, но не смогли; она плотно прилипла к груди, спине и бокам человека. Больше часа урки теплой водой отмачивали рубаху и, наконец, сняли, разрезав на полосы лезвием бритвы.
Когда эта операция была окончена, камера огласилась неистовой бранью. Заключенные ругали советскую власть, энкаведистов, Ежова, Сталина и их родителей. Кроме меня, от ругани воздерживался только Семен Борисович. Он лишь качал головой и, со страдальческой миной на лице, говорил мне:
— Это же кошмар! Вы знаете, я очень мирный еврей. Но за его спину и ваши ногти мне очень хочется собственными руками повесить "отца народов" и Лазаря Кагановича. И, знаете, не за шею…
Спины у Федора, собственно, не существовало. От шеи до поясницы, сплошным кровавым ковром, вздулись десятки бугристых синяков и шишек, между которыми зияло множество мелких ран и царапин; кожа висела над ними бахромой лохмотьев. В таком же виде были его грудь и бока.
Приведенный в чувство водой, Федор сиплым баритоном стонал от боли. Перевязывая раны старосты заранее приготовленными для подобных случаев чистыми тряпками, урки засыпали его градом вопросов:
— Чем они тебя, пахан? Как? За что? Почему? Чего добивались?
Избитый отвечал сиплыми стонами:
— О-ох, сперва пыль выбивали, после, о-ох, шваброй чистили и на удочку цепляли…
Это означало, что его начали "допрашивать" ножками от стульев, а затем перешли к более серьезным "методам физического воздействия": битью стальными щетками и кнутами с крючками на концах, похожими на удочки.
— Ну и как ты? Выдержал? — расспрашивали заключенные.
— Невозможно, братишечки, — сипел Федор. — Раскололся я. Амба мне. Срываться из кичмана надобно. Вербовать заставляют москвичи растреклятые…
Из рассказа Федора, прерываемого его стонами и руганью урок, выяснилось, что избивали его четверо суток подряд. Час битья сменялся получасом отдыха. В конце концов, избиваемый не выдержал и рассказал энкаведистам всю свою, богатую преступлениями, судебными приговорами и побегами из тюрем и концлагерей, биографию.
Местные энкаведисты обычно воздерживались от применения "методов физического воздействия" к вожакам уголовников, опасаясь их мести за это. Но Федора допрашивали "москвичи", присланная Ежовым на Северный Кавказ "оперативно-следственная бригада". Следователи и теломеханики этой бригады жили в доме, постоянно охраняемом усиленным нарядом милиции, в одиночку нигде не показывались и револьверы всегда держали наготове. Устроить на них покушение никаких возможностей для уголовников не было.
Чисто уголовными делами "москвичи" интересовались мало, и биография Федора Гака их не удовлетворила. Они требовали от него "организации" и "вербовки", т. е. признаний в том, что он, будто бы, является главой всех террористических групп уголовников, действующих против НКВД на Северном Кавказе. В дополнение к "признаниям" он должен был дать и список им "завербованных": не менее, чем сто человек.
Все предъявленные ему обвинения Федор признал и подписал, но от "вербовки" отказался категорически:
— Номер с вербовкой не пройдет! Я не лягавый, и ни одного урку не продам. А кроме того, у нас урки, за вербовочный стук, любого пахана пришьют…
Отправляя жестоко избитого Федора в камеру, следователь заявил ему на прощанье:
— Иди отлеживайся и придумывай список! Через пару недель вызову и если ты запоешь мне такую же песню, как сегодня, то… с живого не слезу…
Мы потребовали, для лечения старосты, вызвать тюремного врача, но получили от старшего надзирателя ответ, обычный в таких случаях:
— Нет ему доктора! Непризнающимся на допросах медицинская помощь не полагается!
Пришлось ограничиться "лечебно-камерными" средствами.
За неделю наш староста отлежался на камерной кровати и встал с нее. Раны его затянулись. Любой средний арестант после таких побоев болел бы не меньше месяца, но Федору столько времени не потребовалось. Организм у старика был исключительно крепкий и выносливый.
В день выздоровления Федора я впервые заметил, что он и Петька Бычок затевают в камере необыкновенное. Последующие дни подтвердили мою догадку. Вожак воров и его приятель подолгу перешептывались то с одним, то с другим из заключенных, к чему-то готовились, строили какие-то планы. Через уголовников, подметавших тюремный коридор, староста отправил на "волю" несколько записок. Меня, Силкина и Семена Борисовича урки в свои намерения не посвящали.
