более гибкую и открытую для изменений линию – словно напоминая об империи древнего Китая, излучающей «безграничность» во внешний второстепенный, подчиненный мир.
Мы с Глебом сидим в китайском ресторане. Клиентура и персонал тут русские, но невидимый владелец, по его словам, – китаец. У Глеба редкая рыжеватая бородка и кремнево-серые глаза. Мы едим практически в тишине. Однако я ощущаю, как он смотрит на меня, изучая поверх очков, словно что-то обсуждает. Когда наши палочки останавливаются, он говорит, что может показать мне достопримечательности этого района: все, что захочу. Я не могу сказать, одинок ли он.
Он ездит на старенькой машине «Сузуки», приспособленной в Японии для российского правостороннего движения; когда-то она стоила дорого. Лобовое стекло треснуло. Мы едем по широким улицам первоначальной застройки, где оштукатуренные фасады перемежаются с многоэтажками из серого кирпича. Дворец бракосочетаний выплеснул торжество на тротуар: невеста с голыми плечами стоит на холоде рядом с флегматичным женихом, им сигналят проезжающие машины. Глеб пытается дозвониться до Харбина по мобильнику – по его словам, надеясь заключить сделку. До Харбина едва ли наберется пятьсот километров, но связь постоянно обрывается. Мы двигаемся через кварталы отживших фабрик и бараков. Достопримечательности, которые показывает Глеб, – это коммерческие триумфы, его собственные. Он фрилансер и в качестве агента импортирует китайское оборудование. Двадцать лет назад он изучал в университете китайский язык, словно предвидя будущее.
– Поначалу с ними трудно иметь дело. Сделки всегда сложные. Да, честностью они не отличаются. – Я чувствую, что ему причиняет боль какое-то давнее мошенничество. – Но теперь китайцы ведут бизнес на расстоянии. Ты видишь только тех, кто на рынках.
Его телефон звонит, потом замолкает.
– Это Большой Брат, – шутит он. – Нас слушают.
Оруэлловский тиран добрался даже сюда. Телефон звонит снова. Это Харбин. Он говорит урывками, и я плохо понимаю. Иногда после звонка он желает поделиться каким-то понятием, которое я не могу уразуметь со своим русским, и он охотится за английским переводом с помощью приложения на своем телефоне. Его смех мрачно ироничен и часто так легок, что его почти не слышно. Он говорит:
– За эти годы я установил правильные контакты. Знаю всех. В Хэйхэ, Харбине, Хабаровске. – Трудно сказать, хвалит он себя или накачивает. – Я могу устроить все, что люди хотят. Все можно сделать! Есть в английском языке слово для такого человека?
– Думаю, предприниматель [63].
– Есть разные виды интеллекта, не так ли? Ум, мудрость… – Смешок полушепотом. – Но что толку в мудрости? Значение имеют практические умения. В России у нас есть слово для таких, как я. Мы говорим: он смекалистый. Может быть, это непереводимо. Но именно это управляет миром…
– А может быть, обманывает тебя, – тоже смеюсь я.
– Да, может быть.
Над речной пристанью он показывает на ряд отдельных лопастей для судов на воздушной подушке, двигающихся по зимнему льду.
– Мой импорт. Понятно, из Китая. – Сейчас они устарели и ржавой линией валяются на берегу. – Но все эти были моими. И первоклассными!
Дальше мы проезжаем городской футбольный стадион.
– Несколько лет назад поле было ужасным, в ямах, – говорит он. – Я привозил китайскую технику, чтобы выровнять.
Арена выглядит мрачно.
– Команда тут хорошая? – интересуюсь я.
– Нет. Безнадега.
Вскоре Благовещенск остается позади, и мы оказываемся за городом – болота и непаханые поля. Он сворачивает на дорожку за заброшенной железнодорожной веткой, и я смотрю на какой-то комплекс с розовыми стенами.
– Птицефабрика, – говорит он. – И мое оборудование, привезенное из Китая.
Он пытается позвонить своему приятелю, чтобы нас впустили, но никто не отвечает.
Все это время я думаю, зачем он это делает. Я упоминал, что пишу книгу. Он надеется, что я напишу о нем? (И, разумеется, я пишу.) Или он планирует вовлечь меня в какую-нибудь сделку? Думаю, вероятнее, что причина этого тура – простая гордость. Он выставляет свои достижения перед редким в этом далеком месте человеком с Запада, пусть даже таким замызганным, как я.
Но легкое недоумение все же остается. Я понимаю, что ему должно быть лет на тридцать меньше, чем мне, но я представляю его старше (думаю, что он тоже). Он смотрит на меня поверх очков с добрым, но неослабевающим любопытством. Он кого-то мне напоминает. Волосы отступают от лба седоватыми заливчиками. На серо-голубой куртке кожаные налокотники. Наконец, я понимаю, на кого он похож: на почтенного школьного учителя моего детства с идеально подходящим именем Топпин. Бессознательно я перенес на Глеба авторитет мистера Топпина. Даже страшновато: как бы не назвать его «сэр».
Глеб поворачивает на дорогу, которая, кажется, ведет в никуда. Но через минуту он останавливается. Перед нами возвышается триада колоссальных серебряных цилиндров, соединенных железными переходами. Они загадочно возвышаются в пустоте, подобно скопищу башен какого-нибудь замка.
– Это построили в 2007 году пятьсот китайских рабочих, – говорит Глеб. – Водочный завод. Я купил все оборудование в Китае. Они закончили стройку всего за полтора года, быстрее, чем могут мечтать любые русские.
Он паркуется в пыли. Выхожу и смотрю в изумлении. Затем замечаю, что с цилиндров валится обшивка. Они кровоточат следами ржавчины. Одна из железных лестниц болтается, а соседние здания превратились в груды кирпичей. Место заброшено.
– Да, закрыто. – Глеб скрещивает руки на груди. – Сначала у нас все было отлично. Потом в местной администрации появился чиновник из Москвы. Хотел денег, и очень много. Говорил, что налоги. Но, понятно, это была взятка.
На миг он кажется безропотным, но потом в его голосе снова появляется самодовольство.
– Так что я забрал отсюда все оборудование и продал одной компании в другой город, не местной. С жирной прибылью!
В какой-то захудалой галерее все еще теплится жизнь. Приятель Глеба получает удобрения из угля, а мешки с древесной стружкой окружают ненадежную машину, где другой наемный работник (сейчас его нет) прессует опилки в гранулы для топки котлов.
– Что будете делать с водочным заводом? – спрашиваю я. – Кто-нибудь это купит?
Он пожимает плечами. Завод присоединится к руинам, усеивающим эти места. Гранулы из опилок, угольное удобрение – это всё меры спасения от вопиющей неудачи. Я знаю, что вижу только театр теней, которые отбрасывает жизнь Глеба, а не ее запутанную суть. Иногда он отвечает на мою наивность только веселой улыбкой.
Однако он говорит:
– Этот тип был в администрации всего год, потом уехал. Он требовал на лапу слишком много. Был ли он из мафии? Ну, тут все из мафии. Только твои друзья не из мафии.
Когда мы уезжаем, он все больше мрачнеет. Потускневший монстр завода за нами, внушительный даже в руинах, исчезает так же
