внезапно, как и появился. Мне кажется, что эта поездка больше похожа не на триумфальное турне, а на ностальгическое прощание. Похоже, что удача Глеба осталась в далеком прошлом, до падения рубля и цен на нефть. Каждый раз, когда я встречаюсь с ним позже, на нем одна и та же куртка с накладками на локтях, и он даже не думает чинить лобовое стекло «Сузуки». Он начинает мне нравиться. Его тревожное сходство с Топпином магически срабатывает, и в итоге я представляю его воплощением честности и прямоты.
Областной музей Благовещенска расположился в залах некогда самого крупного торгового магазина царской Сибири. Его помещения следуют за временем от бивней мамонтов и жизни коренных народов (каноэ из березовой коры, деревянные идолы, шаманская одежда, увешанная дисками, раковины каури) до деревянной копии Албазинской крепости и предметов из зейских золотых приисков. По лестнице поднимаешься к концу девятнадцатого столетия. Здесь стены увешаны фотографиями из повседневной жизни: лавочники, охотники за пушниной, старатели. С прохладцей плетется группа школьников, и впервые за месяц с лишним я вижу туриста из Европы. Гид в музее описывает захват Амура Муравьевым как меру против китайского вторжения – словно Нерчинского договора никогда не существовало.
Но здесь, в плохо освещенной комнате над лестницей, я останавливаюсь. На снимках 1900 года, когда участники Боксерского восстания [64] обстреливали русский берег, казаки в белых мундирах собираются в отряды гражданской милиции для защиты Благовещенска. Два обгоревших на солнце китайских солдата на соседнем снимке – в юбках и шляпах с перьями – выглядят патетически лишними. Почетное место занимает большая картина маслом, изображающая обстрел. Китайский берег окутан пушечным дымом и наполовину объят пламенем. Русские орудия ведут ответный огонь через реку, а пароход «Селенга» делает ложный маневр ниже по Амуру, чтобы отвлечь внимание от войск, которые переправляются выше по течению. На переднем плане детально изображены казаки и горожане, перемешанные за земляным редутом. Внешне невинным полукругом они направляют свои ружья через реку, а крестьянки несут им ведра с водой. Это фантасмагорическое полотно было поднесено главе города в 1902 году и провисело в его канцелярии двадцать лет [65].
Пока я глазею на него, появляется китайская туристическая группа в сопровождении сердито выглядящей экскурсоводши. Она проводит их через эту комнату без единого слова. Местное начальство запретило китайским гидам рассказывать собственную версию тех событий. Ведь под этим тихим консервативным городом зияет колодец забвения.
Тогда из-за угрозы китайского нападения жители слабо защищенного города запаниковали. Этот страх в одночасье превратил доселе миролюбивое и заслуживающее доверия китайское население в неминуемую опасность. Возможно, фатальным было то, что китайцы так и не ассимилировались; к ним постоянно плохо относились в повседневной жизни. И вот теперь в осажденном городе всплыли страшные подозрения. От военного министра поступил приказ собрать всех китайцев. В течение четырех дней, пока герои причудливо невежественного полотна подвергались атаке, которой никогда не было, отряды казаков и новых рекрутов отправили пять тысяч мужчин, женщин и детей к селу Верхнеблаговещенское, где Амур более узок и быстр. Тех, кто отставал, зарубали топорами на месте [66]. Лодок для перевозки на другой берег не было. Лавочников, содержателей кабаков и домашних слуг загоняли в реку, хотя они не умели плавать. Отказывавшихся казаки били нагайками и сотнями расстреливали на берегу. Бросавшихся в реку уносило течением. В плывущих тоже стреляли – даже старики и мальчишки. Один ужасавшийся русский офицер воображал, что мог бы пройти по трупам через Амур в Китай. В окрестных деревнях было убито еще около семи тысяч человек [67]. Добавились массовые грабежи.
Затем наступила тишина. Китайская угроза испарилась; русская армия сожгла дотла их местный центр Айгун и еще шестьдесят восемь деревень, а потом двинулась в глубь Маньчжурии. В течение пяти лет о погроме официально не говорили ни слова. Люди в округе онемели, словно после минутного помешательства. Даже местная «Амурская газета», которая сначала выразила ужас, потом писала, что «китайцы переплыли Амур».
Однако через четыре дня после резни русский полковник Александр Верещагин, плывший в Хабаровск, увидел, что пароход плывет по трупам китайцев. Он писал, что река во всю ширину была покрыта раздувшимися и разлагающимися телами. «И вот, во всю ширь Амура, поплыли утопленники, точно за нами погоня какая. Пассажиры все повылезли из кают – смотреть на такое невиданное зрелище. Оно до смерти не изгладится из моей памяти… “Пожалуйте завтракать!” – возглашает буфетный слуга» [68].
Если вы сегодня проедете несколько километров до Верхнеблаговещенского, то не найдете никакого мемориала. Вдоль Амура снова пограничные заграждения – сомкнутые сторожевые вышки и бетонный бастион, увенчанный колючей проволокой. Когда-то здесь стоял памятник Муравьеву, который сошел на берег с грозным архиепископом Иннокентием, чтобы окрестить заставу Благовещенском (в честь благовещения Девы Марии), но наводнения его смыли. Противоположный берег находится метрах в шестистах и занавешен плотной стеной деревьев. Река между берегами быстра и глубока. Из пяти тысяч толпившихся тут китайцев дальнего берега достигли, возможно, человек сто. Однако в Благовещенске все знания об этой бойне канули в реку забвения.
* * *
Светлане, пожалуй, лет шестьдесят; она – дитя Советского Союза. Крашеные светлые волосы падают на лицо девушки-переростка, девушки, пропитанной уверенностью иного времени. Она выследила меня через гостиницу и хочет, чтобы я пообщался с ее учениками. Сидя в залитом ослепительным светом классе, я представляю, как школьники ее боятся. Но выглядят они спокойными – джинсы, шерстяные джемперы, практически нет сходства с задавленной безысходностью сретенских учеников. Нет деревенских гривок, узлов на затылке и клипс в виде бабочек. Эти подростки даже улыбаются. Но там, где сретенская учительница была уступчива и печальна, Светлана ораторствует с назойливой монотонностью. Полагаю, никто из школьников не осмеливается задавать ей вопросы.
На этот раз на вопрос об устремлениях поднимается лес рук.
– Хочу в Канаду! – объявляет одна девушка.
– Мне нравится Лос-Анджелес! – добавляет пухлый паренек.
– Я хочу жить в Париже! – Это еще один мальчишка.
Светлана свирепеет. Это не планировалось. Она кричит:
– Вы не патриоты!
Однако дети не кажутся испуганными.
– А почему Париж?
– Потому что там красиво, – отвечает мальчик. – Я хочу жить в красивом месте. Там Эйфелева башня и Биг-Бен.
– Биг-Бен не в Париже, – торжествующе замечает Светлана. – Он в Лондоне.
– Я хочу поехать в Лондон на языковые курсы, – встревает еще одна девочка. У нее светлые беспокойные глаза. – В любой университет. Не знаю пока, в какой.
Я осознаю, что это уже другие люди, с другими родителями: возможно, не богатые, но имеющие достаточно, чтобы помечтать.
