Один мальчик был с отцом в Таиланде и Сингапуре; другой побывал в Германии и Испании. Они хотят начать сетевой бизнес, разрабатывать компьютерные игры, стать дизайнерами. Кто-то, конечно, еще не определился. Однако класс звенит их будущим.
Тихая девочка говорит:
– Москва. Я поеду в Москву. – Ее голос звучит нерешительно. Москва для нее – заграница, до нее шесть тысяч километров – дальше, чем до Индии или Японии.
Светлана успокаивается.
– Да, Москва, самый прекрасный город. – Она оборачивается ко мне за подтверждением. – Что вы думаете о Москве?
Но я всегда представляю Москву под серым небом. Самые глубокие воспоминания связаны с брежневскими годами. Даже запомнившиеся дружеские отношения окрашены ощущением тревоги. Говорю, предсказуемо спотыкаясь:
– Предпочитаю Санкт-Петербург.
Светлана возмущается:
– Москва лучше! В Санкт-Петербурге простыть можно. Дни там короткие. Слишком сыро. До костей пробирает.
– Мои кости привыкли к такому в Англии, – говорю я, но никто не смеется.
Меня спрашивают о зарплате на Западе («Вы богаты?»), поп-концертах, поведении мужчин (это какая-то хмурая блондинка), Голливуде. Когда я упоминаю Китай, никто не реагирует. Блестит как раз Запад – его музыка, фильмы, стиль, пульс молодой жизни.
Но Светлана уже этим насытилась. Через какое-то время она полностью игнорирует учеников и приступает к своему символу веры. Слова несутся пугающим потоком.
– Все становится лучше. Наш Дальний Восток развивается. Москва нам помогает. Китайцы теперь покупают у нас, а раньше было наоборот. – Про обвалившийся рубль она не упоминает. – Китайцы любят наше золото, наш янтарь и нашу нефть. – Она по-учительски поднимает палец вверх. – Они берут нашу нефть!
На миг мне кажется, что она жалуется на то, что сырье уходит в Китай. Однако она продолжает:
– У нашей нефти особый аромат.
Она словно говорит об изготовлении масла из соевых бобов.
– Я видела, как российскую одежду везут в Китай. Целые ящики – кожаные куртки с мехом. Китайцы все это покупают… целыми ящиками…
Представляю, как бы сейчас западные студенты ерзали, перешептывались, включали свои мобильники. Однако класс Светланы просто смотрит на нее потускневшими глазами. Ее мир – это не их мир, они спрятались у себя в черепах.
Светлана не обращает на это внимания и продолжает, подпитываемая то ли обязательным государственным оптимизмом, то ли самообманом; ее челюсти дрожат. В конце концов, что могут знать эти дети?
– Наш Дальний Восток богат! Сюда возвращаются наши люди. Даже из Мексики и Бразилии. Даже старообрядцы, которые уехали много лет назад. Они возвращаются. Я видела по телевизору. Они все еще носят старинную одежду! Говорили, как здорово снова услышать русский язык. Наш Дальний Восток снова заселяется. Президент Путин…
Я с раздражением спрашиваю, почему же тогда данные переписи показывают крутой спад численности населения: менее чем за двадцать пять лет оно сократилось на четверть? Кампания по заселению Сибири практически ничего не дала.
Однако Светлана не терпит помех. Ее голос дрожит. Ее уверенность звучит в моей голове звуками сорокалетней давности: слепота национального устремления, заря, обещанная Советским Союзом, и угасающий свет. Я не могу смотреть школьникам в глаза.
Светлана закрывает класс пораньше и ведет меня в свой кабинет. Сразу же говорит:
– Глупые они. Ничего не знают. Просто смотрят Интернет. Когда вырастут, то поменяются. Они захотят остаться в России и жить здесь, в Благовещенске.
Она хлопает дверью, отсекая шум школьников в коридоре. Кабинет старенький и тесный. Но она предлагает мне хлеб, варенье и знакомые конфеты в бумажных обертках, извиняясь за них и за свой языковой класс. Иногда кто-то из учеников засовывает голову в дверь, но Светлана рявкает, и они исчезают.
Затем она возобновляет свои разглагольствования. Теперь ее аудитория – это я. И она хочет, чтобы я молчал. Одновременно с раздражением я ощущаю странную печаль, источник которой не могу определить: снисходительность, которую она возненавидит. Она уверяет:
– При Путине наша жизнь становится лучше. Вы заметили? Он везде строит спортзалы, и мы стали курить меньше, намного меньше. Я знаю, что в Лондоне есть спортзалы. Я была там. И я знаю, что ваши газеты пишут о нас. Я все читала. И это неправда. Думаете, мы глупые? Российские дети, возвращающиеся из американского университета, знают больше, чем американские студенты. О чем угодно – история, география… Американские студенты даже не знают, где находится Москва!
– Американцы подвергают вещи сомнению. Так уж устроена эта страна, – говорю я.
Секундная тишина. Затем она соглашается:
– Да, критическое мышление у них лучше.
В ее устах такое мышление кажется непонятной ученой категорией, вовсе необязательной. Она подвигает мне вазочку с конфетами и тихонько и загадочно вздыхает.
В нескольких минутах ходьбы от реки взмывают ввысь шпили, позолоченные купола и православные кресты собора Благовещения Богородицы. Недалеко от входа двойной памятник – Муравьев-Амурский и архиепископ Иннокентий; один сжимает эфес клинка, рука второго поднята в благословении – освящение давнего сговора Церкви и государства. Дальше развевается российский флаг.
В таком святом месте не ожидаешь услышать злость, но пожилой мужчина, сидящий рядом со мной на холодном солнце возмущен китайской туристической группой, фотографирующейся на крыльце.
– Эти люди ни во что не верят, – говорит он. – Они тут только по делам. В Хэйхэ сейчас два миллиона, а нас по-прежнему всего триста тысяч [оба числа – фантазия]. Им на нас плевать. А с чего бы иначе?
Он фактически не смотрит на меня. Возможно, немного выпил. Но одет вполне для церкви, в начищенных кожаных туфлях. Затем его злость переключается на что-то другое. Он страдает от каких-то чиновничьих обид, и его голос полнится уязвленным достоинством.
– Все чиновники тут коррумпированы. Всё отнимает вечность времени. Нам ничего не осталось. У нас нет работы, нет чувства защищенности.
– А где лучше? – спрашиваю я.
– Да нигде ничего хорошего, – отвечает он поспокойнее. – Везде мафия. Путин, Медведев, все. Все они мафия.
Теперь ему не терпится уйти, словно он сказал слишком много. Он поднимается и смотрит на золотые купола.
– Вот это у нас есть.
Я захожу в храм. Гипнотическое пение после божественной литургии утихает, пропитанный вином хлеб Евхаристии съеден, и в огромной перегородке иконостаса, усеянной потемневшими святыми, медленно закрываются голубые с золотым двери. Когда священнослужитель исчезает в них, кажется, что с вами поделились большим секретом, потом убрав его, и что за иконостасом открывается какая-то тайна, о которой с помощью благословенного видения осведомлено это собрание старых женщин, среди которые есть немногочисленные мужчины.
Они ходят среди окружающих икон, словно навещая старых друзей, целуют руки и ноги, наполовину освещенные вотивными свечками. А вот нашла покой после музея атеизма Албазинская икона Божией
