мышь никакого внимания, а электронные гаджеты Глеба уживаются со стенами и потолком из обтесанной сосны, как было в
избах столетия назад. Эта близость с деревом привносит в его комнаты какую-то деревенскую спелость и выдержанность – словно из коллективной памяти России. По словам Глеба, сосна содержит меньше смолы, чем береза. Поэтому столярные изделия из нее более гладкие, и ему нравится запах. Стены украшают только заключенные в рамки вышивки его жены – бок о бок бабочки и православные святые, – сработанные долгими зимами.
Я снова задумываюсь, почему он показывает мне все это. Иногда я замечаю, что он смотрит на меня, ожидая похвалы.
– Есть у вас в Англии такие дома?
А когда предлагает домашний морковный или тыквенный сок:
– Есть такие напитки в Англии?
Потом неожиданно печально говорит:
– Знаете, все эти овощи, эту птицу мы больше не можем продавать. Ни у кого нет денег. Даже хозяйство это стоит вдвое меньше, чем раньше.
Словно для исправления ситуации, он целый день пытался дозвониться до каких-то людей в Хэйхэ. Их лица нечитаемо смотрятся на снимке из его айфона: китайский бизнесмен средних лет с женой. По его словам, они торгуют китайским антиквариатом, собранным со всего Харбина. В 1945 году при советских бомбардировках отступавшие японцы бросали сокровища, которые награбили в старых гробницах, так что драгоценная керамика разошлась по домам крестьян всего региона. Он говорит, что его партнеры покупают ее за бесценок, а потом ее можно отправить через Гонконг.
– Просто пломбируют их, – он пропускает воображаемую вазу. – Никаких проблем.
Он спрашивает, интересно ли это мне и не знаю ли я кого-нибудь в Лондоне… И так уж оказывается, что я знаю. Вот так Глеб и работает, думаю я. Он налаживает отношения. Никогда не знаешь, кто может оказаться полезным.
Теперь он становится настойчивее. Когда я поеду в Хэйхэ, как планируется, я должен встретиться с его партнерами. Он организует. Потом я сфотографирую керамику. Покажу людям в Лондоне. Его партнеры хорошо известны в этой сфере. Он протягивает мне тяжелую двухсотлетнюю хрустальную вазу, которую ему подарили. Что-то в стандартных нарисованных журавлях кажется мне фальшивым.
Но сейчас Глеб думает, как я буду выживать в Китае. Китай может быть жестоким. Он не знает района, куда я надеюсь попасть, это слишком далеко. Даже если мне не помешает полиция, одинокого иностранца обманут или ограбят. Мне не стоит ехать. Но если я настаиваю, он найдет китайца, который будет сопровождать меня по реке – хотя бы часть пути. Он знает людей в Хэйхэ. В конце концов, он смекалистый. Может, у меня есть шансы. Однако серые глаза, оценивающие меня поверх очков, обеспокоены. Если со мной что-то случится, то я не вернусь в Лондон с известиями о его керамике. И в его взгляде я вижу мягкую сдержанную заботу. Может, он даже немного мне нравится, как и я ему.
* * *
На следующее утро, за день до отъезда в Китай, я запираюсь в своем номере, чтобы освежить язык, который плохо выучил больше тридцати лет назад и с тех пор редко говорил на нем. Мои записи и учебники китайского, смявшиеся в рюкзаке, вываливаются, как древние рукописи; они исписаны красной ручкой моего учителя и заляпаны кольцевыми следами кофейных чашек. За окном между зданий на берегу виден кусочек Амура, а дальше под закрытым тучами небом лежит Хэйхэ. Зазор между ними пересекает российский патрульный катер.
В комнате слышны лишь мои собственные звуки. Возвращаюсь к импровизированному столу. Какое облегчение – забыть о сложностях русской грамматики, двух видах глагола, требовательных падежах существительных и длинных словах. Китайский язык, в котором нет глагольных времен, родов, даже единственного и множественного числа, внезапно кажется ослепительно простым. Я передвигаю столик к свету окна и отблескам Амура, и мое оживление усиливается. Слова растекаются. Иногда у меня ощущение, что я не вспоминаю, а учу язык заново. Я предвижу, как напор мандарина [70] заменяет русский. Смена языка ощущается как смена личности. Звуки и конструкции диктуют эмоции. Новые понятия возникают, старые отмирают. У меня создается иллюзия, что на китайском я становлюсь агрессивнее, а мой голос опускается на октаву. Возможно, мне это понадобится. Понятия не имею, какие диалекты окажутся у меня на пути. Но я слышу, как китайский возвращается, и представляю, что все будет хорошо.
Однако идут часы, и эти радостные воспоминания коченеют. Незнакомые конструкции начинают давить. Некоторые слова я начисто забыл. Возможно, прошло слишком много времени. Благословенные западные заимствования (в русском их много) практически отсутствуют. Китайский язык – тоновый, то есть его слова меняют значение в зависимости от высоты звука, и в моей памяти такой язык превращается в эхо нестройных гонгов. Вспоминаю, что мне было проще говорить, чем понимать: прямая противоположность тому, чего бы мне хотелось. Внезапно мне не хватает пластичной красоты русского языка.
К вечеру проявляется самоустроенная деменция. Когда я спускаюсь в ресторан гостиницы, я по ошибке спрашиваю про туалет на китайском, потом заказываю еду по-русски и разговариваю с растерянной официанткой на безумной смеси двух языков. Плохое знание того и другого часто подвешивает меня посередине фразы. Я понятия не имею, что дальше вылетит у меня изо рта.
Я выхожу на улицу, когда над берегом сгущаются сумерки. Воздух холоден. Ансамбль женщин в деревенских юбках распевает народные песни под аккордеон пожилого казака, который увешан медалями еще гуще, чем Алексей. Однако в полутьме набережной слушать практически некому. Через реку в Хэйхэ зажигаются огни и включается музыка. Я ощущаю пульсирующую там жизнь. Россияне больше не говорят о нем как о театре, созданном, чтобы дурачить или издеваться над ними; теперь это город, разбогатевший на продаже им всякого хлама. Я смотрю на него с щекочащим любопытством: я не могу ничего прогнозировать. Говорят, что весь китайский Амур так же ощетинился в обороне, как и российский. Однако по Хэйхэ этого не скажешь. Он светится, как луна-парк, и колонны отраженного неона дрожат в воде, доходя до моих ног.
Глава 7
Река Черного Дракона
Где-то посередине, где поток темнеет, а глубина увеличивается, река становится китайской. Батюшка Амур превращается в Хэйлунцзян, Реку Черного Дракона, и снова меняет пол. Текущая вода в Китае с древних пор является женщиной, как горы являются мужчиной, и великие артерии Центрального Китая – Янцзы и Хуанхэ – воспринимаются как сила, порождающая жизнь. К этим рекам относятся с вневременным благоговением. В философии конфуцианства и даосизма вода была естественным моральным благом;
