Матери – та самая реликвия, которую почитали суровые казаки, перед тем как пасть один за другим при осаде Албазина, и которую потом уцелевшие унесли с собой на запад.
Икона висит на напольном киоте – голубом с золотом – над мерцанием ламп. Под ней свешиваются чётки и крестики. Но изображение настолько инкрустировано драгоценными металлами, что я едва могу его различить. От накрытия чеканными серебряными одеяниями и драгоценными камнями ускользнуло только потемневшее лицо. Даже плечи украшены драгоценностями, а рядом со щеками парят золотые херувимы. Она поддерживает младенца Христа, стоящего в мандорле [69] у ее груди. Однако его тело потемнело до безликости, а на лице Божией Матери, окруженном нимбом, который усеян жемчугом, я могу различить только след шаблонных глаз и губ, словно поклонение и страстное стремление опустошили ее.
* * *
Двадцать лет назад, пересекая старые пастбища к востоку от озера Байкал, я мельком видел поля капусты и арбузов. Эти безукоризненные участки, оказавшиеся между заброшенных колхозных полей, возделывали китайские и корейские переселенцы, которые до глубокой осени жили здесь же, под брезентовыми навесами. Теперь, по слухам, китайские компании владеют или арендуют 20 процентов пахотных земель к северу от Амура. Их хозяйства процветают даже на посредственных почвах и при коротком лете. Однако тревогу вызывает активное использование химикатов: свиньи, выращенные на пропитанных химией кормах – раздутые монстры, а продажи урожая на российских рынках рухнули вместе с упавшим рублем.
Глеб, сидящий в своем чердачном офисе на улице Ленина, обещает отвезти меня на принадлежащую китайцам ферму в часе езды на север. В своем маленьком помещении он сидит не под портретом Путина – там фотография его рано умершего старшего брата. Пока он договаривается по телефону о какой-то сделке, я жду снаружи в коридоре, как провинившийся школьник (появляется тень мистера Топпина), а затем мы едем туда, где заканчивают строить первый автомобильный мост через Амур между Россией и Китаем. Долгие годы китайцы пытались протолкнуть этот проект, а русские откладывали. Но теперь пролеты – все эти балки и болты, рассчитанные на –60 градусов Цельсия – должны наконец сойтись. Мы выезжаем к новой дороге, идущей по болотистой территории к перекрестку; чем ближе к еще невидимой реке, тем больше кранов и самосвалов; здесь засыпают дорогу щебнем и укладывают асфальт.
Даже Глеб не может рассчитать, какое влияние может оказать такая артерия. Он скептически относится к любому прогрессу здесь. Он полагался на китайский бизнес, а тот забуксовал. Я чувствую, что трудностей у него все больше. Возможно, последний звонок тоже ничего не дал, потому что его обычный энтузиазм сменился бурным раздражением.
– Здесь, на Дальнем Востоке, никакой надежды у нас нет. Будущего нет! Даже китайцы, которые сюда инвестировали, начинают об этом жалеть.
– Кажется, их и недолюбливают, – говорю я.
– Да. Гостиница «Азия», самая большая в Благовещенске, принадлежит одному китайцу, который ездит на «Бентли», а китайская бизнес-леди купила наш завод по изготовлению кваса. Но сейчас у них дела хуже. – Он излучает блеск злорадства. – Где вообще есть будущее? В западной России, может? В Москве? – Его пальцы проскальзывают по рулю. – Не думаю. Я хороший русский, но я не хочу здесь жить. Не хочу, чтобы мои дети жили здесь. Мы живем в тюрьме.
Он замолкает. Какое-то время он не понимает, где мы находимся – местность безлика. Потом говорит: «Думаю, что ферма здесь», и мы сворачиваем на заросшую дорожку. Нет ни знаков, ни людей. Внезапно мы двигаемся по коридору из руин. По обеим сторонам ряды деревянных арок, которые ничего не обрамляют, исчезая в глуши. Когда-то навесы на них укрывали грядки с овощами и соей, но сейчас мы видим только сорняки по пояс.
– Сдались, – выдыхает Глеб. – Исчезли.
В конце – высокие ворота и заброшенный двор. К воротам подходят два неопрятных китайских сторожа с грубыми лицами, крича в ответ на наши вопросы, хотя их лица в метре от наших. Они ухмыляются.
– Здесь всё кончается, – говорят они. Словно их тут бросили или они забыли убраться. – Когда кто-нибудь вернется? Мы не знаем. Думаем, никогда.
Мы понуро уезжаем. Глеб не знает, насколько типичным является это потерпевшее неудачу предприятие. Он лишь говорит:
– Китайцы приходят туда, где есть деньги.
Я давно потерял представление, где мы находимся. В ярком солнечном свете среди болот извиваются притоки Амура. Бревенчатые поселки кажутся спящими. Но у Глеба всегда есть цель. Мы сворачиваем в тихую деревушку, где у слияния двух рек сидят рыболовы. Он говорит:
– Это мой дом.
Мы подъезжаем к группе домиков за высоким забором. Они выглядят стандартными, но более новыми по сравнению с большинством, карнизы и наличники украшены тонкой резьбой и выкрашены в яркий голубой и белый цвет. При нажатии кнопки двери раздвигаются, и мы оказываемся на территории, полыхающей цветами. За ними грядки клубники, малинник, кабачки, тыква, лук, салат, виноград. Глеб нажимает на другую кнопку. Двигается очередная стенка. «Мой гараж!» Он огромен. Мы выходим и идем мимо загонов с фыркающими гусями и индейками, черными курами, мимо клеток с перепелами. Он говорит, что все тут делает сам. Изготавливает вино, собирает мед. В центре парочка нарисованных амуров ведет в полноценную сауну. Печь наполнена камнями, она по-русски окатывает паром полок, вызывая истому от жары. Думаю, что тут он развлекает своих друзей, сибаритствуя на выходных: в мокрой потной эйфории дневное напряжение ослабевает, знакомства налаживаются, можно придумывать (и выпытывать) планы и схемы.
Праздничная экскурсия продолжается в доме. Он топит котел гранулами, произведенными на разрушенном водочном заводе, рядом свалены удобрения на основе угля. Под ковриком в спальне сына открывается люк в погреб, набитый банками помидоров и огурцов.
Его сын, тихий мальчик лет четырнадцати, сидит за столом и делает домашнее задание. Матери нет, и, возможно, ребенок не жаждет общаться с нами. Я вижу, что он изучает иероглифы – в соответствии с желаниями отца.
– Ну и как? – спрашиваю я.
– Так себе, – отвечает он. – Немного скучно.
– Скучно! – Глеб нас услышал. – За китайским языком будущее. Привыкай.
Мальчик застенчиво мне улыбается. Он кажется моложе своего возраста. Его приятельница – домашняя мышь: крохотное создание с коричневыми полосками, бегающее по его ладони. Думаю, что ребенок находит в ней утешение. В приступе молчаливого доверия он переносит мышь на мою ладонь, но она нервничает и писает туда, и мальчик нежно забирает ее обратно – почти со слезами, словно зверек его опозорил.
Такой дом и сад, полный птиц, могут оказаться раем для ребенка. На подоконнике греется рыжий кот, не обращающий на
