Все было бы хорошо, если бы я имел дело с честным человеком, но, как увидит читатель из дальнейшего, Гуковский не стеснялся нарушать это соглашение…
В тот же день после обеда я вновь посетил Гуковского. По-видимому, утренняя беседа произвела на него некоторое впечатление и мы, относительно, спокойно говорили с ним о помещении для моего кабинета и для моих сотрудников.
Он усиленно навязывал мне оставить на занимаемых ими местах своих сотрудников. но я категорически отказывался от решительного ответа, говоря, что должен предварительно к ним приглядеться. По поводу моего кабинета он тоже сделал мне оригинальное предложение:
– Вот, что я вам хочу предложить, Георгий Александрович… отчего бы нам с вами не помещаться в одном и том же кабинете, здесь у меня?… Вот здесь мой стол, а там ваш…
Я со смехом отклонил этот идиллический проект. Тогда он снова перешел к вопросу об Эрлангере и стал настойчиво советовать оставить его при мне.
– Ведь он очень дельный молодой человек, – говорил он, зная, конечно, что Эрлангер мнехорошоизвестен. – Ведь у меня вся коммерческая часть только на нем и стоит, только им и держится…
– Полноте, Исидор Эммануилович, – ответил я – вы же хорошо знаете, как я отношусь к нему… Не будем же ломать комедии и тратить время на бесполезные разговоры…
– Нет, это не бесполезный разговор, – упрямо стоял он на своем. – Я потому настаиваю, чтоэтопрямо гениальный коммерсант, который был бы вам очень полезен… он знает мою систему работы…
– Да, вот потому то он мне и не нужен, – возразил я. – Ведь вы же знаете, что я, мягко выражаясь, не признаю вашей системы, и вовсе не хочу хранить традиций этой системы, мною осужденной…
– Напрасно… – твердил он свое, – напрасно… моя система есть единственно правильная…
И тут он, ища, по-видимому, во мне сочувствия, стал рассказывать, как на этого «преданного делу и советской власти» Эрлангера сыпались самые грязные доносы и как ВЧК стала настойчиво требовать его откомандирования в Москву. И, вынув и показывая мне свою переписку об этом с Дзержинским, он тоном провинциального актера на роли «благородного отца», продолжал:
– Но я не таков, чтобы, здорово живешь, выдавать головой моих сотрудников, людей честных и дельных… Вот видите, что я отвечал?…
И он читал и читал свою переписку, которая могла бы служить материалом для обвинительного акта…
– И я его не выдал, как видите, он осталсянасвоем месте, – закончил он. – И я еще раз советую вам сохранить его…
Как раз в эти минуту кто то постучал в дверь, и вслед за этим вошла молодая женщина, одетаявкричащий костюм, вся грубо раскрашенная.
– А вот как раз кстати и мадам Эрлангер, – сказал Гуковский, представляя ее мне. (По-видимому, визит этот был инсценирован). – А я только что настаивал, чтобы Георгий Александрович оставил при себе вашего мужа, – обратился он к ней. – Но он не хочет…
– Какой вы злой! – сказала она тоном капризного ребенка, надув свои раскрашенные губы и метнув на меня профессиональный взгляд своими сильно подведенными глазами.
– Ну, вот, поговорите сами, – заторопился Гуковский. – Может быть, вы… хе-хе-хе… скоре его убедите… Я вас оставлю наедине… Может быть, даме он не сможет отказать, – и он встал и направился к двери.
– Нет, Исидор Эммануилович, это совершенно напрасно… это ни к чему не приведет, – оборвал я его решительно и сухо, как только мог.
– У меня столько дела, что мне, при всем моем желании, некогда разговаривать с госпожой Эрлангер, да и совершенно бесполезно… мое решение неизменно…
Она встала и, не скрывая своего озлобления, сказала:
– Ну, я пойду гулять… До свидания, Исидор Эммануилович… До вечера? – полуспросила она его. И, совершенно игнорируя меня, с сердцем вышла…
Несмотря на все препятствия со стороны Гуковского и его сотрудников, о чем ниже, мне через некоторое время удалось придать «Петербургской Гостинице» внешне более приличный вид. О том, что такое представляла собою до меня эта гостиница в этом отношении, скажу со слов Ипполита Николаевича Маковецкого, о котором я упоминал при описании обеда в Нарве и которого я назначил Управделом. Это был очень приличный человек, не Бог весть, какой далекий, но вполне честный и неутомимый работник, разделявший со мною все трудности приведения в порядок этих авгиевых конюшен.
Как я говорил выше, сотрудники Гуковского жили и работали в этой же гостинице. Жили грязно, ибо все это были люди самой примитивной культуры. Тут же в жилых комнатах помещались и их рабочие бюро, где они и принимали посетителей среди неубранных постелей, сваленных в кучу по стульям и столам грязного белья и одежды, среди которых валялись деловые бумаги, фактуры. Большинство поставщиков были «свои» люди, дававшие взятки, приносившие подарки и вообще оказывавшие сотрудникам всякого рода услуги.
С самого раннего утра по коридорам гостиницы начиналось движение этих темных гешефтмахеров. Они толпились, говорили о своих делах, о новых заказах. Без стеснения влезали в комнаты сотрудников, рассаживались, курили, вели оживленные деловые и частные беседы, хохотали, рассказывали анекдоты, рылись без стеснения в деловых бумагах, которые, как я сказал, валялись повсюду, тут же выпивали с похмелья и просто так. Тут же валялись опорожненные бутылки, стояли остатки недоеденных закусок… Тут же сотрудники показывали заинтересованным поставщикам новые заказы, спецификации, сообщали разные коммерческие новости… тайны…
У Гуковского в кабинете тоже шла деловая жизнь. Вертелись те же поставщики, шли те же разговоры… Кроме того, Гуковский тут же лично производил размен валюты. Делалось это очень просто. Ящики его письменного стола были наполнены сваленными в беспорядочные кучи денежнымизнаками всевозможных валют: кроны, фунты, доллары, марки, царские рубли, советские деньги… Он обменивал одну валюту на другую по какому то произвольному курсу. Никаких записей он не вел и сам не имел ни малейшего представления о величине своего разменного фонда.
И эта «деловая» жизнь вертелась колесом до самого вечера, когда все – и сотрудники, и поставщики, и сам Гуковский – начинали развлекаться. Вся эта компания кочевала по ресторанам, кафе – шантанам, сбиваясь в тесные, интимный группы… Начинался кутеж, шло пьянство, появлялись женщины… Кутеж переходил в оргию… Конечно, особенное веселье шло в тех заведениях, где выступала возлюбленная Гуковского… Ей подносились и Гуковским, и поставщиками, и сотрудниками цветы, подарки… Шло угощение, шампанское лилось рекой… Таяли народные деньги…
Так тянулось до трех-четырех часов утра… С гиком и шумом вся эта публика возвращалась по своим домам… Дежурные курьеры нашего представительства ждали возвращения Гуковского.
Он возвращался вдребезги пьяный. Его высаживали из экипажа и дежурный курьер, охватив его со спины под мышки, втаскивал его, смеющегося блаженным смешком «хе-хе-хе», наверх и укладывал в постель…
На первых же днях моего пребывания в Ревеле мне пришлось засидеться однажды в своем кабинете за работой до утра и я видал эту картину втаскивания Гуковского к нему в его комнату.
Услыхав возню и топот нескольких пар ног, я вышел из кабинета в коридор и наткнулся на эту картину. Хотя и пьяный, Гуковский узнал меня. Он сделал движение, чтобы подойти ко мне, и безобразно затрепыхался в руках сильного и крупного Спиридонова, державшего его, как ребенка.
– А-а! – заплетающимся, пьяным языком сказал он – Соломон?… по ночам работает… хи-хи-хи… спасает народное достояние… А мы его пррапиваем… день да наш!.. – И вдруг совершенно бешенным голосом он продолжал: – Ссиди!.. хи-хи-хи!.. сстарайся (непечатная ругань)!.. уж я не я, а будешь ты в Чекe… фьюить!.. в Чеку!.. в Чеку!.. к стенке!..
– Ну, ну, иди знай, коли надрызгался, – совсем поднимая его своими сильными руками и говоря с ним на «ты», сказал Спиридонов. – Нечего, не замай других… ведь не тебе чета…
И он внес его, скверно ругающегося и со злобой угрожающего мне, в его комнату…
На второй день, согласно уговору с Гуковским, Никитин приступил к ревизии. Но еще накануне он имел продолжительное свидание с Гуковским. Видаясь со мной в Москве и затем частенько беседуя со мной и с П. П. Ногиным, Никитин весьма решительно осуждал махинации Гуковского, не обинуясь, называя их просто мошенничеством. И, будучи коммунистом, пролетарием, рабочим «от станка», он говорил, что вскроет, как расхищают товарищи, вроде Гуковского, «примазавшиеся» к рабочему классу, народное благо… Во всем, что говорил этот «выдвиженец», чувствовалась фальшивая аффектация, и я лично не придавал большого значения его словам. Зато Ногин, по своей близорукости, принимал все за чистую монету, возлагая на него большие надежды, и всю дорогу он вел с ним беседу на тему о задачах предстоящей ревизии. Но уже накануне начала ревизии Никитин, зайдя ко мне после беседы с Гуковским и имея вид весьма смущенный и неуверенный, стал в своих словах «танцевать назад». По-видимому, преподанные ему Аванесовым уроки, о которых тот упоминал в своем письме к Гуковскому, подействовали. Ногин, который присутствовал при этом, сказал мне:
