Елеазар елетинский - Воспоминания

В отделе кадров 37–й армии, когда я объяснил, что мы с Игорем получили назначение в разведотдел, но реального документа предъявить не смог, полковник сказал мне грубо: “Надо было не зевать. А сейчас, если будете рассуждать, то вообще пошлю вас командирами взвода”. Не только я, но и Игорь теперь был в некотором замешательстве, но делать было нечего. Мы получили назначения полковыми переводчиками в два соседних полка 275–й стрелковой дивизии, я — в 980–й, он — в 984–й, а в третий полк той же дивизии — 962–й — был направлен наш бывший курсант Николай Ф. Бóльшую часть пути в полки мы шли пешком небольшой группой начи комсостава, в которой было несколько симпатичных и интеллигентных азербайджанцев. Дороги были завалены мертвыми лошадьми. Мы несколько раз попадали под минометный огонь. Мины плюхались недалеко от нас с характерным и каким‑то “мирным” звуком. Попали мы однажды и под пулеметный обстрел с самолета: легли и переждали. Все было внове, но особого страха я не испытывал.

Не испытывал страха я и позже. Был случай, когда я в одиночестве остался обедать — все убежали из помещения во время артобстрела. Возможно, все бы изменилось, если бы меня ранило. Но главная причина моего бесстрашия состояла, я думаю, в глубоком внутреннем убеждении, что мне не суждено умереть на войне, что как очень невоенному существу мне суждено умереть от болезни дома, в кровати.

Есть такой анекдот: моряка спрашивают, где умер его отец. “В море”, — отвечает моряк. “А дед?” — “Тоже в море”. — “Как же Вы не боитесь моря?!” Моряк в свою очередь задает вопрос: “А где умерли Ваши отец и дед?” — “В кровати”. — “Так как же Вы не боитесь ложиться в кровать?!” Вот так и я. Боялся “кровати”, а не “моря”.

В моем “бесстрашии” не было ничего залихватского и отчаянного. Это, собственно, не было физической храбростью, обычно сопряженной с азартом боя. Конечно, я и подумать бы не мог о встрече с врагом лицом к лицу, в ближнем бою, где понадобились бы граната и штык. Не мог подумать прежде всего потому, что не чувствовал себя физически достаточно ловким и гибким. Кровь не переливалась у меня по жилушкам, как у купца Калашникова. Но мне опять же казалось, что такое вряд ли со мной случится. А у других я наблюдал несколько раз этот азарт. Во время одного локального сражения, при попытке перейти в наступление (как в истории с хутором Бескровным, о котором упоминалось выше) на поле боя не было ни одного среднего командира, то есть офицера. Был уже дан отбой, но возбужденные солдаты, хотя еще вчера они восхищались немецкой техникой и ругали плохое питание и, казалось, кроме водки и махорки, ничем не интересовались (может, так оно отчасти и было, и это понятно), сегодня не хотели уходить в окопы и перли, перли вперед.

Бывало, правда, и иначе: комбаты выходили вперед и не могли поднять солдат в атаку, так как те были парализованы общим страхом, и еще не заговорило в них “ретивое”.

Но чего я все‑таки действительно боялся, так это — окружения, понимая свои особо печальные перспективы в этом случае. То, чего люди боятся, с ними часто и случается. Такова одна из закономерностей человеческой судьбы.

Не помню уже места, где мы расстались с Игорем, чтобы каждому искать свой полк. Расстались почти без печали. Я знаю, что вскоре после этого он был ранен в ногу осколком снаряда и скончался в медсанбате от потери крови.

Когда я предстал перед временно исполняющим обязанности командира полка капитаном Тарасевичем, он решил для начала меня огорошить, сказав, что сегодня же ночью мы с ним пойдем в немецкий лагерь, где я буду говорить по — немецки и подслушивать немецкое “командование”, то есть их разговоры, планы, распоряжения. Я выразил полную готовность, прекрасно поняв, что подвергаюсь шутливому испытанию, после чего был отправлен на жительство в землянку к помначштабам и начальникам служб. В этой землянке мы спали вповалку, не раздеваясь и обрастая вшами. Так как ходили в баню по очереди, то вши не переводились.

Наш полк можно было назвать таковым только с большими оговорками. Он, правда, держал оборону за полк и имел в своем составе достаточно укомплектованные штабные подразделения (роты связи, саперов, пеший и конный взводы разведки, химвзвод), но реальных “штыков” в полку было не больше, чем в нормальной роте. Когда подбрасывали подкрепление, то тут же делалась попытка наступления на немецкие позиции; попытки эти бывали неудачны, сопровождались большими потерями, и полк оставался примерно в прежних размерах. Кроме того, наш полк, как и вся дивизия, был сугубо заштатным, некадровым, был наспех сформирован из резервистов и новичков в районе Днепропетровска и Днепродзержинска, после того как 37–я армия была разбита под Киевом. Наш полк был, разумеется, гораздо больше, чем гарнизон Белогорской крепости в “Капитанской дочке”, но несравнимо слабосильнее, нежели могли себе представить “пионеры и школьники”.

Подобны нашему были и другие полки 275–й дивизии. Но наше счастье было в том, что против нас стояла такая же немецкая (295–я) дивизия, тоже некомплектная, из резервистов. Немецкие солдаты остро чувствовали свою “заштатность” и мечтали о том, чтобы их сменило более свежее военное соединение.

После одного боя с частями этой немецкой дивизии мы обнаружили в карманах нескольких убитых немецких солдат листовки, свидетельствующие о глубокой самоиронии, распространенной среди офицерских чинов дивизии. Смысл листовки такой: война давно закончена, 1950 год, в Берлине — смотр нацистских войск; проходят танки, пролетают самолеты, идут солдаты стройными рядами, печатая шаг. И вдруг появляется толпа оборванцев, даже неспособных ответить по — немецки, кто они. Смущенный Гитлер требует, чтобы Браухич (командующий сухопутными войсками Рейха) объяснил, кто это. Следует ответ: “Это 295–я стрелковая дивизия, забытая нами на русском фронте в 1942 году”.

Попавшие в плен несколько немцев имели достаточно жалкий вид и некоторые (далеко не все) уже издали кричали: “Гитлер капут”. Отношение к пленным было неустойчивым. В день моего вступления в полк я узнал от полкового парикмахера, что он совсем недавно, на днях, по грозному требованию толпы возбужденных солдат и под их гогот оскопил бритвой пленного немца, который тут же и умер.

Когда я однажды допрашивал пленного, явился оперуполномоченный и стал грозить немцу расстрелом, размахивая заряженным пистолетом перед его носом, тыкая ему в лицо кулаком и т. д. Я вынужден был сказать бедняге, чтобы он не боялся (“Sie brаuchеn kеinе Аngst zu hаbеn”) и еле утихомирил расходившегося опера. Может быть, немца спасло то, что полковым чекистам в принципе запрещалось вмешиваться в дела разведки. Наши полковые оперы однажды пытались расспросить меня о настроениях офицеров штаба, но я сразу же уклонился от этого разговора. При этом даже из нескольких оброненных фраз я понял, с каким ярым недоверием и предубеждением относятся они ко всем и каждому.

Как я уже говорил, в период жестокой обороны зимой 1942 года в Донбассе переводчикам было мало работы. Поэтому меня как среднего командира (я имел звание техника — интенданта II ранга, позднее это стало называться “лейтенант административной службы”) иногда дополнительно использовали для проверки по ночам караулов и боевого охранения. Во время проверки караулов мне приходилось видеть трагикомические сцены: некоторые караульные спали, отбросив в сторону винтовку, или группа солдат на переднем крае даже не оглянулась на мои шаги, а затем объяснили, что они не потревожились, так как немцы движутся с другой стороны, всегда полком и в белых халатах. Один часовой, вместо того чтобы спросить меня пароль, крикнул: “Стой, мушка!”, и т. п. Часовые обязаны были стрелять в приближающихся, не подпуская к себе, а мне удалось у некоторых выпросить их винтовки, якобы для проверки. Простому человеку формальные требования малопонятны. И только один раз хорошо понимавший правила солдат химвзвода, чудаковатый интеллигент средних лет, мой добрый знакомый, дрожащими руками поднял винтовку, щелкнул затвором и чуть не застрелил меня.

Однажды меня послали в очередной раз проверять передний край обороны, то есть окопы, в которых расположены передовые группы, прямо против немцев, в нескольких стах метрах от немецких окопов. На переднем крае день и ночь, при самой спокойной ситуации идет спорадическая ружейно — пулеметная перестрелка, тьму то и дело прорезают трассирующие пули, как медленные молнии. Путь можно отыскать только с помощью проводов связи и по особым приметам. Таковыми в тот раз для нас были по всей линии брошенные, кое — где опрокинутые комбайны. Я вообще довольно плохо ориентируюсь на местности, и мне приходилось очень стараться, чтоб не угодить к противнику в руки.

Этот мой поход имел еще и дополнительную “нагрузку”: я должен был предупредить солдат в окопах, что на основании полученных разведкой данных немцы, вероятно, пойдут в атаку этой ночью. Мое предупреждение не вызвало ни внимания, ни страха, ни доверия. Все были убеждены, что ночью немцы спят. Мне ворчливо выговаривали за плохую кормежку и нерегулярную доставку водки. Водка имела огромное значение даже для меня, непьющего. Она единственная согревала в эту необыкновенно холодную зиму. Полк ведь жил в окопах и землянках, в лесу, который назывался Сорочьим. Разумеется, это название сразу же было переиначено.