Пошли курить. Спрашиваю:
– Ну и как он тебе?
– Ой, Глебыч… Красивый собака.
Чуть третий раунд матерщины не начался, задрал уже своими приколами!
– Я про состояние?
– Усыпить бы надо, говорю же тебе.
– Тебя самого, блядь такая, усыпить надо.
– Да ладно, не дуйся, как сыч, тоже мне, целка. Подумай, что ему за жизнь светит – ни в работу, ни поиграть, ни суку покрыть… Ну, да как знаешь… Бувай, здоров! – и полез к взводному на машину.
Я тоже долго не шастал. Завалился в ткачев окоп, накрылся и вырубился до утра. Помню только, как ночью мои молодята под теплый бок, сменяясь с караула, тихонько заползали.
Вот уж впрямь – салажатова наседка.
* * *
Ночь прошла спокойно, а утром прибежал танкист с соседнего поста с тупым вопросом: «Кто тут доктор?». Это меня по связи ищут саперы. Кто-то слышал вечерние матюги по эфиру и сообщил им, что собака жива. Сказали – едут. Пошел посмотреть псину. Ясно – заберут.
Мои гаврики докладывают: «Спал, пил, отлил. Степан смотрел. Уже уехал».
Орлы! Дедуля спит – служба летит!
Подхожу. Там – радости… Хвостом колотит, руки лижет. Посмотрел бок – ничего. Заглянул под брюхо – на лапе новая повязка. А говорил – усыпить.
Уселся рядом, поднимаю руку из-под морды уши потрепать, слышу – глухой рык. Не понял… А глаза серьезные, и губа над одним клыком чуть приподнятая. Рука сразу опустилась.
Пес-то огромный. От нормальной овчарки в нем совсем-то чуть-чуть. Те вытянутые, низкие. А этот высокий, мощный, костяк развернутый, пасть широкая, вообще, голова слишком большая. Какой-то метис. Шерсть короткая, густая, почти кремовая, подпалы сверху коричневым темнят. Абрикосовый малый, нежного оттенка, с хорошими зубами. Теперь выясняется – и с неслабым характером.
Тупо сел, ручки до кучки собрал, смотрю. Он положил голову мне на колени и преданно в глазки заглядывает, вновь хвост заработал. Хрень какая-то… Растопыриваю ладошку, медленно подношу к рыжей носопырке. Лижет! Почухал под горлом. Темные губы в складки натягивает, глаза блаженно щурит, смог бы – улыбнулся всей мордой. Почесал пальчиком снизу за ухом – полное блаженство… Только погладить – рык. Странный ты, Дуся. Ну, ладно…
Минут через двадцать, еще жратву не разогрели, прилетают две машины. Ротный саперов и пацаны. Сразу с расспросами, что да как. Нормально, чуваки, расслабьтесь!
Подходим…
Дуся их увидел – давай скулить, хвостом по брезенту лупит, подняться пытается. Насилу уложили. Те его жалеют, гладят, целуют. Попустило ребят, а то прилетели – суровые такие. Разговорились…
Пса зовут Дик. Дуся – это погремуха такая ласковая, от Федора-хозяина. Он его с гражданки с собой на службу приволок. Сами откуда-то из-под Воронежа. До дембеля – полгода, майские. Пацан уже в полку – вчера отправили. Говорят – нормально, кость цела.
Пока говорили, на посадку стала заходить «восьмерка». Это что такое? Оказалось – за Диком. Ничего себе, вот так саперы – лихо службу наладили!
Напоследок спросил про странности в характере пациента. Те ржут.
– Скажи спасибо, что половину пальцев не оттяпал! Никому голову не дает, кроме Феди. И не пытайся, даже не думай погладить!
Бывает…
Вертушка села. Дика на плащ-палатке подняли, положили на носилки, загрузили, следом пара саперов прыгнули на борт. «Восьмерка» в три круга поднялась до перевала, присоединилась к своей паре и ушла за скалы.
Давай, Дуся, выздоравливай.
* * *
Без каких-либо развлечений привели колонну. В полк мы не заходили, разгрузку ждали на речке. Пустые машины прогнали тоже успешно и быстро, а в двадцатых числах декабря вернулись окончательно.
Попарились, выдрыхлись от пуза, и на следующий день, под вечер, прихватив Болды, пошел я к саперам. Приходим – знакомые морды! Много моих, осенников. Все рады, вовремя пришел – на картофан успеваю и на косячок, по желанию. Желания нет. Спрашиваю, где Федор. А его, оказывается, сразу в Кундуз переправили, от греха подальше. Жаль. Ну, пошли Дика проведаем. Снова облом! У облома есть имя – мрачный прапорщик Трубилин, по прозвищу Труба…
Уникальный военный – персональная легенда саперной роты. Начальник питомника служебных собак, в просторечье – псарня. Редкий отморозок. Кликуха и та самим Провидением выбрана, вместе с фамилией – под характер. Одна хорошая черта в человеке – собак любит до беспамятства. Он им и ветеринар, и учитель, и кормилец. Но с людями… мама дорогая!
Дня через два, после прибытия в часть, прапор знакомства ради чуть не прикончил молодого бойца Рыжу. Тот напортачил со жратвой что-то и уже начал по лоханкам разливать – с пылу с жару. А у собак якобы от горячего нюх пропадает, и работать они после такой кормежки уже не смогут. Труба увидел это дело, молча хватает лопату и, как с алебардой, на перевес – за ним. Пацан бросает термос и деру. Говорят, чуть ли не полчаса с ревом: «Угандошу!» он гонялся за бойцом по всему палаточному городку. Насилу успокоили. Но Рыжа больше на пушечный выстрел не приближался к псарне, а Трубилин без обиняков заявил ротному, что если этот ублюдок когда-нибудь появится возле животных, то он, гвардии прапорщик Советской армии, невзирая на положения Устава, собственноручно нерадивому выблядку дословно: «Глаз на жопу натянет».
В общем, строил Труба своих саперов без дураков. И все равно решил я попытать удачу. Пошли с нами пару дембелей – уверяли, что с Трубой они «в золотых».
Подходим… Сидит прапор в беседке, читает, с понтом. Сам, что грозовая туча, насупился весь, нахохлился, надулся. Он-то сам уже в возрасте, невысокий, темненький и полноватый, не иначе что-то южное в крови – мордень от бровей до шеи выскоблена и синюшная. Глаза тоже темные, карие, тяжелые. Зыркнул исподлобья, бровищами брежневскими повел недовольно так, но газету не убирает. Я, как пионервожатая, в жопу укушенная: «Здравия желаем, разрешите обратиться, так и так, будьте любезны и великодушны…» Короче, встал на цирлы. Трубилин что-то скупо спросил, мы ответили, после чего дедушки-саперы несолоно хлебавши пошли в роту, а мы с прапором – на псарню.
Дик, как нас увидел, зашелся бедный. На задние встать не может – и шеей тянется, и лапу тянет, и толчется, и мордой тычет, и скулит, и повизгивает. Но не по-щенячьи, лица не теряя – с достоинством и, видно, пару минут, и все – кончился порох. Даже дышать стал тяжело, язык вывалил.
Остальные собаки тем временем тоже завелись – кто хвоста дает, кто, наоборот, лает и на рабицу бросается, гвалт, шум, не перекричишь. По такому случаю выдалась нам всем прогулка за псарней.
Разговорились с куском. Хотя и тяжелый мужик, но действительно за своих собак кому хочешь во рту поцарапает. Рассказывает про Дика с болью:
– На лапу не встает и не встанет – хана лапе. На груди тоже непорядок. На днях шишка лопнула, гной пошел. Видать, осколок выходит.
Спрашиваю:
– Так давайте сейчас Степана позовем, посмотрим, что сделать можно.
Трубилин посмотрел на меня, как на ребенка, у которого одна ножка короче другой и головка вава, и говорит:
– Через день начмед заходит. Колю сам. У него уже жопки там не осталось от этих уколов, да толку-то что. Был бы Федор…
– А Федор-то чем поможет?
– От тоски он болеет, а не от осколков ваших… – и продолжил: – А со Степаном я и сам говорил… – потом помолчал и, ощутимо напрягшись, сказал: – Ты, паря, хорошо Дика зашил, молодец. Позатянулось-таки все.
Ну вот, а говорили, зверюга прапор…
А пацан-то наш тем временем вытянулся на пожухшей травке и, уложив морду на лапы, блаженно зажмурившись, слушал татарский психоделик в исполнении моего нукера.
* * *
Так паскудно, как январь 1985-го, у меня ни один месяц не тянулся. До Нового года ничего особенного не случилось, если не считать двух позорных походов в Бахарак. Первый раз посидели на «точке», да, не выйдя за ворота, вернулись. Второй раз прилетели, посидели-подрочили в землянках, вышли в горы, да не дошли… Новый комбат, Морпехова замена, не рискнул идти на перевал. Ссыкун… Вспоминать тошно.
Праздник встретили в карауле – обдолбились, слово «мама» не вымолвишь. Еще раз – чуть позже: рота ушла в горы, а мы, дембеля (в 85-м уже не таскали нас), на радостях укурились чистоганом до галюнов. В общем, содержательно время проводили.
Одни мысли – где эта конченная замена. Перевал, естественно, облаками закрыт – вертолеты не летают. Тоска смертная.
К Дику ходил чуть ли не через день. С прапором, считай, подружился. Саперы в шоке: как? Сам не знаю. Мы-то с ним только о собаках и говорили. По-моему, Трубилин больше вообще ничего и ни о чем не знал в принципе. И более того, знать не хотел. А об этих ущастых-языкастых – все что хочешь. Собаки тоже под себя от радости дули и без слов его понимали – жестов слушались.
Пацана своего лечили все время. Он и не доходил, конечно, но и заметных прорывов тоже не наблюдалось. Грудь все время нагнаивалась, на лапу он не становился, но хоть стал приставлять – уже прогресс. И все время что-то новенькое – то понос, то золотуха.
