Ознакомительная версия.
В вагонах строевых – полное отдохновенье. Выдана четвертями водка, больше бутылки на человека, продукты, деньги. Усталые офицеры только что прочли приказ командующего войсками генерала Келлера: «Если не можешь пить рюмки – не пей; если можешь ведро – дуй ведро», и, конечно, «дуют ведро», закусывают и неистово ругают матерными словами переполненные штабы и своих начальников. Пьяны почти все. Повалились. Заснули. Ночь. Тревога! Крики. Пожар! Всех вызывают. Загорелись аэропланные гаражи. Но из 27 человек нашего подотдела только шесть в состоянии выйти. Остальные пьяны». Становится понятно, откуда у Мышлаевского, пришедшего к Турбиным, оказалась бутылка водки.
Гуль описывает и наступление у соседнего с Красным Трактиром селением Жуляны. Оно очень похоже на то наступление, о котором рассказывает Мышлаевский: «Сегодня с нашей стороны предполагается наступление. Вышли перед рассветом. Мороз крепкий. Темное небо синеет, розовеет с краю. Под ногами хрустят замерзшие лужи. Дошли до окраины Жулян. Здесь нам – десятерым человекам – дан участок версты в три, на котором приказано держаться «во что бы то ни стало».
Десять человек рассыпались в цепь. Под утро мороз крепчает. На снегу холодно. Руки замерзли – не действуют, а со стороны противника, из лесу, слышится какой-то гул, как будто происходит наступление… Опять отходим на Пост Волынский. Здесь тот же беспорядок, путаница. Рядовых офицеров помещают в нетопленые бараки. Все же составы заняты не особенно трезвыми штабами».
Гуль рассказывает и о резне офицеров петлюровцами (их похороны наблюдает в романе Алексей Турбин): «Наутро всех облетела весть: из Софиевской Борщаговки привезли вагон с 33 трупами офицеров. На путях собралась толпа, обступили открытый вагон: в нем навалены друг на друга голые, полураздетые трупы с отрубленными руками, ногами, безголовые, с распоротыми животами, выколотыми глазами… Некоторые же просто превращены в бесформенную массу мяса.
Это жертвы крестьян Софиевской Борщаговки. Получив сведения из штаба, что деревня свободна, и приказ занять ее, отряд офицеров вошел в Софиевскую Борщаговку. На расспросы крестьяне отвечали, что никого нет. На самом же деле деревня была занята петлюровцами. Отряд разместился по хатам. Их захватили. И расстреляли. А крестьяне вылили свою ненависть к «гетьманцам» в зверском изуродовании тел…
Окружавшие вагон офицеры возбуждены, негодуют. Слышны крики: «Сжечь деревню к черту!», «Перестрелять десятого!» И кроме этого сыплется ругань по адресу штабов, посылающих людей наобум.
Уже больше двух недель, как мы выехали из Киева. Нас бросают с участка на участок. Каждая ночь проходит в дозорах, караулах. Из 25 человек выехавших осталось 10.
Мы просим отпуска или смены, но ни того ни другого не дают. Ответ один: нет людей.
И, переночевав на Посту Волынском, мы отправляемся на новый фронт – в Михайловскую Борщаговку. Здесь мы должны сменить сердюкский «полк». В «полку» этом 80 сердюков, и те с каждым днем разбегаются.
Совместно с другим отрядом сменили и заняли участок версты в четыре. Далеко друг от друга стали караулы с пулеметом – и это «фронт». Таким «фронтом» опоясан весь Киев.
Опять караулы, дозоры – каждую ночь. Служба становится невыносимой. Каждый понимает, что противостоять малейшему наступлению мы не в состоянии, а тут, кроме ненужной и непосильной службы, надо еще зорко следить за недовольными, неприязненно настроенными крестьянами. 33 трупа у всех живы в памяти…
Ночи идут в тревожной, бессонной службе. Усталость дошла до предела. Люди засыпают на ходу. Больше нет сил. И мы уже не просим, а требуем отдыха. Начальник участка полковник Зметнов согласен с нами, в свою очередь, требует для нас отдыха. И наконец нам на смену приходит такая же горсть офицеров».
Разумеется, жидкие цепи офицеров защитить Киев не могли. А гетманские сердюки воевать не хотели и массами переходили к петлюровцам. И, как признается Гуль, «все чувствуют, что это оперетка с трагическим концом».
Описывает Гуль и свою командировку в штаб на Пост Волынский, очень напоминающую такую же командировку Мышлаевского: «Я поехал от офицеров. На Посту Волынском нашел вагон I класса – штаб участка. Вошел. На ступеньках прекрасно одетый штабной офицер грубо осведомился, кто я такой и что мне нужно. «Мне нужно лично видеть командующего участком полковника Крейтона». Вхожу в вагон. На темно-красных бархатных диванах сидят: полковник Крейтон, Сперанский, Боровский и другие. Возле них батарея пустых разнообразных бутылок. Они о чем-то мирно беседуют. Полковник Крейтон увидел меня и вывел в соседнее купе. «В чем дело?» – спрашивает он, обдавая винным букетом. Рассказываю, что мы понимаем безнадежность фронта, что офицеры на позициях волнуются и просят выяснить им действительное общее положение. «Что ж тут выяснять, господа? Положение трудное, но не безнадежное, – отвечает полковник Крейтон. – Я солдат – не политик и могу вам сказать только одно: мы должны ждать приказаний нашего главнокомандующего князя Долгорукова и держаться во что бы то ни стало». – «Да, но, господин полковник…» – «Больше ничего не могу сказать», – перебивает Крейтон. «Разрешите узнать, господин полковник, ведет ли переговоры о перемирии французский консул Мулен?» Крейтон махнул рукой. «Да, он выехал вести какие-то переговоры, но этот Мулен хорошо только может двойку поставить (намек на учительское прошлое французского консула. – Б.С.), а его переговоры – ерунда».
То, на что у офицеров была хоть маленькая надежда, оказывалось «ерундой».
При веселом, пьяном штабе и усталой на позициях горсти офицеров конец рисовался непривлекательным.
После разговора с Крейтоном я вызвал полковника Сперанского и передал желание подчиненных поговорить с ним. «Передайте, что я как-нибудь приеду». – «У меня здесь лошадь, господин полковник». Сперанский замялся. «Ну, хорошо, я сейчас». И через полчаса дровни подвезли нас к позиционной хате. «Здравствуйте, господа, в чем дело?» – говорит, входя, Сперанский и принимает неприступно боевой вид. Один из офицеров рассказывает ему, как рисуется нам положение, и спрашивает: «Что же делать, господин полковник?» – «Ждать приказаний главнокомандующего князя Долгорукова, – грубо отвечает Сперанский, – вас, кажется, кормят, платят вам 40 рублей суточных, так вы и ведите себя как за 40 рублей… В случае наступления мы отойдем на наши резервы…» – «Куда же это? В Киев, господин полковник?» – «Куда? Не знаю. Это будет в приказе», – отвечает, вставая, Сперанский».
Дальнейшие разговоры излишни. Что-либо выяснить невозможно. Некоторые, более решительные, офицеры самовольно уходят в Киев. Другие, менее решительные, с остатком сознания «дисциплины» и с чувством товарищества остаются ждать конца».
Весьма интересно, что слова полковника Крейтона: «Положение трудное, но не безнадежное», Булгаков блестяще спародировал в своем последнем и самом знаменитом романе «Мастер и Маргарита» в реплике кота Бегемота, вчистую проигрывающего Воланду партию в «живые шахматы»: «Положение серьезное, но отнюдь не безнадежное, – отозвался Бегемот, – больше того: я вполне уверен в конечной победе. Стоит только хорошенько проанализировать положение». Анализ же сводится к тому, что Бегемот подает сигналы своему королю, и в тот момент, когда Воланд отвлекся, «белый король наконец догадался, чего от него хотят, вдруг стащил с себя мантию, бросил ее на клетку и убежал с доски. Офицер брошенное королевское одеяние накинул на себя и занял место короля». Это очень напоминает бегство из осажденного Киева гетмана Скоропадского и других генералов, спасающихся от полчищ инфернального Петлюры.
Как вспоминала Т.Н. Лаппа, булгаковская служба у Скоропадского свелась к следующему: «Пришел Сынгаевский и другие Мишины товарищи и вот разговаривали, что надо не пустить петлюровцев и защищать город, что немцы должны помочь… а немцы все драпали. И ребята сговаривались на следующий день пойти. Остались даже у нас ночевать… А утром Михаил поехал. Там медпункт был… И должен был быть бой, но его, кажется, не было. Михаил приехал на извозчике и сказал, что все кончено и что будут петлюровцы». Эпизод с бегством от петлюровцев и ранением Алексея Турбина 14 декабря 1918 года – писательский вымысел, сам Булгаков ранен не был. Гораздо более драматическим было бегство мобилизованного Булгакова от петлюровцев в ночь со 2 на 3 февраля 1919 года, запечатленное в романе в бегстве Алексея Турбина. Когда Булгакову довелось видеть воочию убийство безымянного еврея. Сама жизнь подсказала трагическую композицию «Белой гвардии».
Между тем в ряде дневниковых записей Булгаков демонстрирует неприязненное отношение к евреям. Так, в записи в ночь с 20 на 21 декабря 1924 года не встретившие поддержку писателя действия французского премьера Эдуарда Эррио, который «этих большевиков допустил в Париж», объясняются исключительно мнимо еврейским происхождением политика: «У меня нет никаких сомнений, что он еврей. Люба (Л.Е. Белозерская. – Б.С.) мне это подтвердила, сказав, что она разговаривала с людьми, лично знающими Эррио. Тогда все понятно». Между тем Эррио никакого отношения к евреям не имел, будучи сыном офицера, выходца из крестьян. Кстати, именно Эррио принадлежит афоризм по поводу еврейского интернационализма: «Политический интернационализм многих евреев восходит к традиции, благодаря которой в лоне этого народа зародилась первая универсальная религия».
Ознакомительная версия.
