И тонкий звук, и эти искры, взявшиеся неизвестно откуда, для паровоза были посторонними, чужими и страшными. Возможно, они не повторятся больше, но столь же вероятно, что вот сейчас загремят дышла и их скрутит, изуродует непонятная сила.
Ветер противно завывал, и казалось, он тоже имеет отношение к огненному кругу.
Жаринов схватился за рукоятку тормозного крана. Это было инстинктивное, безотчетное движение, подобное тому, какое вызывает у человека чувство самосохранения при внезапной опасности. Но и логика подсказывала то же самое: надо немедленно остановиться, проверить машину.
Но как же останавливать такой поезд? Это ведь не автомобиль: остановил, обошел вокруг и поехал дальше. Остановить поезд — значит потерять много времени. Остановиться на перегоне — вообще стыд и позор для машиниста, а задержать такой эшелон… Потом сам себя загрызешь. От обиды и боли. Будто совершил предательство. Может быть, просто случайный камень или кусок железа невесть какими судьбами попал на бандаж и его метнуло по кругу, вышибая искры? Хорошо бы так. А если что-то серьезное? Случайный предмет мог застрять где-то и вот-вот свалиться на кулисный механизм или еще куда-нибудь да натворить дел. Надо останавливаться… Прибегут испуганный главный, командиры истребителей танков: «Что случилось? Почему встали?» Как отвечать им? Может быть, то время, которое он потеряет, только и есть в запасе у бойцов, чтобы занять огневые рубежи. Потеря его может стоить многих жизней. Этого времени может оказаться достаточно, чтобы прорвались к Москве танки.
Подобных мыслей у Жаринова не было. У него не было времени рассуждать. Но он как бы ощущал их в себе одновременно все, вместе взятые. Еще до того как сверкнул огненный круг, с той минуты, как он повел этот эшелон, они заполнили его и жили в нем. Не отчетливые мысли, выражаемые словами, а нечто единое, трудно объяснимое, рождающее чувство величайшей ответственности. Даже на подвиг идет человек, в критическое мгновение отдавая жизнь, не анализируя происходящего, не раздумывая, но и не безотчетно, как порою кажется, не в слепом порыве, а именно потому, что внутренне готов к подвигу и решение жертвовать собой или нет уже от него не зависит. Оно подготовлено заранее всем ходом его жизни, его натурой, всей суммой малых и больших явлений, порождающих любовь к Родине.
У Жаринова не хватило силы воли повернуть тормозную рукоятку. Он только сжал ее в кулаке от бессилия. Но ехать дальше, будто ничего не случилось, он не имел права.
По всем законам Жаринов должен был остановиться, но не позволяла совесть, не хватало духу. А оставаться в нерешительности, бездействовать тоже было преступлением.
Он крикнул:
— Факел!
Федя Нечушкин не знал, что произошло, не понимал, зачем вдруг понадобился факел. Но он был опытным и дисциплинированным помощником да и по голосу своего машиниста понял: приказ надо выполнить мгновенно.
Факел — кусок толстой проволоки с комком пакли на конце — как всегда торчал в бидоне с мазутом. Федя чуть приоткрыл топочные дверцы и сунул факел в топку. Вспыхнула пропитанная мазутом пакля.
С левой стороны будки, напротив сиденья помощника, есть дверь, ведущая на узкую боковую площадку, которая опоясывает котел буквой «П». Схватив факел, туда устремился Жаринов.
У паровозников существует правило, никем не установленное, но действующее с силой государственного закона: если во время хода поезда машинист оставляет свое место за правым крылом, его занимает помощник. А за освободившееся левое крыло помощника садится кочегар, хотя по закону такие перемещения не положены.
Кочегар Ефим видел, как Жаринов быстро прошел всю левую площадку, а затем Федя увидел его на правой стороне. Площадка не вплотную прилегает к котлу. Между ними остается узкое пространство. В это пространство близ бешено вращающегося ведущего колеса и протиснулся Жаринов, встав на ребро рамы. Стоять там было неудобно и рискованно. Рядом бились тяжелые дышла, дрожала и подпрыгивала опора под ногами, стараясь сбросить человека. Одной рукой он держался за площадку, а другой водил факелом, освещая колесо и связанные с ним детали.
Поезд несся с большой скоростью, и, хотя мороз был не сильным, ветер обжигал руки: впопыхах Жаринов забыл взять рукавицы. Он стоял скорчившись на краю у самого водоворота металла, его пронизывал ветер, на стыках и поворотах бросало из стороны в сторону. Жаринов старался держать факел так, чтобы огонь все время находился под площадкой и меньше бы нарушалась светомаскировка.
Поезд несся с уклона, набирая скорость. Федя Нечушкин стоял за правым крылом и нервничал. Высунувшись из окна, смотрел на машиниста, не понимая, что там происходит, и не зная, как быть, — Жаринов не позвал с собой, значит, идти туда он не должен. Будь другие условия, он не стал бы спрашивать машиниста, а сам побежал бы к нему на помощь. Но оставлять правое крыло нельзя. Нельзя оставить машину неуправляемой. Надо следить за сигналами, за ходом поезда. Со страхом вглядывался в светофор. Если придется затормозить, даже не резко, машинист может свалиться.
Он смотрел то на светлое пятно под площадкой, то на зеленый огонь светофора, боясь, как бы не появился красный свет, ожидая, когда, наконец, вылезет на площадку машинист.
Жаринову были хорошо видны ведущее колесо и все детали, связанные с ним. Нигде ничего подозрительного не оказалось. Никаких посторонних предметов не было. Как и положено, метался из стороны в сторону крейцкопф, билась маятником кулиса, стрекотала над головой трещотка пресс-масленки. Все звуки вокруг были правильными, законными.
Удержаться долго в таком положении невозможно. Но Жаринову не надо было больше оставаться на раме. Он убедился, что поступил правильно, не остановив поезд, и можно спокойно ехать дальше.
Он вылез на площадку, стараясь заслонить собой факел, чтобы огонь не так ясно был виден с воздуха. И пока вылезал, пламя с факела коснулось его ватного полупальто. Это был старый рабочий ватник, замасленный, пропитанный мазутом.
При тихой погоде могло бы ничего не произойти. Но раньше чем Жаринов успел закрыть ладонью то место, где начала тлеть ткань, порывом ветра раздуло искорки, и ватник вспыхнул. Огонь охватил не всю одежду сразу, а странным образом метнулся назад, на поясницу. Язычки пламени появились только на сильно промасленных местах, а по бокам от них расходились пятнами искры, как у раздуваемого фитиля.
Пока ватник только занялся, надо бы сорвать его с себя и отбросить в сторону. Но, видимо, в такой обстановке Жаринов не сообразил это сделать. А может быть, не решился. Дело в том, что горящий ватник на проклятом ветру превратится в костер у самого полотна железной дороги. А это было время, когда фашисты то и дело бомбили пути. Такой костер будет для них хорошим ориентиром, и они примут его как сигнал. Не могут не заметить огненный костер и из теплушек. Как они расценят это? На душе у людей и без того тревожно. Значит, надо бежать в будку не раздеваясь. За короткое время, пока добежит, ничего страшного с ним не случится.
В своих рассуждениях Жаринов ошибся. Он не мог представить, что может сделать ветер за это короткое время.
У машиниста был еще и другой выход. Сорвать с себя ватник, кое-как скомкать его, вместе с ним бежать в будку и там бросить в топку. Но п так поступить Жаринов побоялся. От того места, где он был, ему предстояло проскочить семь метров до передней площадки, спуститься на нее по четырем очень крутым, почти отвесным ступенькам, далеко отстоящим друг от друга, пересечь ее, взобраться по таким же ступенькам на левую боковую площадку и по ней пробежать двенадцать метров до будки. Расстояние, конечно, небольшое, но преодолеть его трудно. На всем пути стоят различные приборы и агрегаты, торчат рычаги, рукоятки, мимо которых и в нормальных условиях едва протискиваешься. На ходу поезда, когда человека бросает из стороны в сторону, не держась идти невозможно. Значит, правая рука будет занята, и горящий ватник придется нести одной левой, двигаясь очень медленно. Жаринов побоялся, что обгорят руки и пе хватит сил донести огненный ком до будки, все равно придется бросить его. Или еще того хуже, упадет он где-нибудь на ступеньках, не удержав равновесия, и ветер швырнет кусок горящей ваты на параллели, обильно покрытые маслом, на пресс-масленку: повсюду хватало масла, чтобы загорелась машина. А это значит — катастрофа.
Отбросив в сторону выгоревший факел, Жаринов ринулся по площадке вперед. Правой рукой он придерживался за поручень, а левой, спрятав ее в рукав, отжимал огонь вниз то от груди, то на спине.
Увидев в окно, что произошло, Федя Нечушкин рванулся на левую сторону, едва не сбив с ног кочегара, который еще ничего не видел. Ефим почуял беду и все-таки бросился не вслед за Федором, а на правое крыло, так как в будке он остался один, а поезд приближался к светофору.
