Увидев в окно, что произошло, Федя Нечушкин рванулся на левую сторону, едва не сбив с ног кочегара, который еще ничего не видел. Ефим почуял беду и все-таки бросился не вслед за Федором, а на правое крыло, так как в будке он остался один, а поезд приближался к светофору.
Нечушкин успел добежать до передней площадки, когда вырос перед ним объятый пламенем машинист.
— Назад! — закричал тот помощнику.
Конечно, Феде надо было бежать обратно, потому что здесь, на ветру, на узкой площадке, он ничем не мог помочь. Он и ринулся назад, то и дело оборачиваясь. На голове, на груди и на ногах, ниже колен машиниста огня не было. А все остальное горело. И эта огненная масса неслась в будку.
Поезд приближался к станции. Кое-где из окон теплушек выглядывали люди.
Что делать с Жариновым в будке, было неизвестно. Сдирать ватник поздно. От него отрывались бы лишь клочья, да и занялась уже одежда под ним. Сорвать с дверей брезент и окутать им тоже нельзя. Пламя, конечно, погасло бы, но вся сила огня отдалась бы телу. Воды на паровозе всего полчайника. Вернее, воды много, целый тендер, но извлечь ее оттуда трудно. С наружной стороны тендера есть три водопробных краника. Встав на ступеньки и ухватившись одной рукой за поручень, можно открыть краник и подставить ведро. Но ждать, пока вода натечет, долго. Можно достать ее из люка, через который набирают в тендер, но, во-первых, он закрыт сеткой и ее не сразу вытащишь, во-вторых, надо иметь узкое ведро и веревку, в-третьих, люк находится в самом конце тендера, куда надо добираться через груды осыпающегося угля. Дело безнадежное.
Видимо, обо всем этом подумал Жаринов, пока бежал но площадкам, потому что, едва ворвавшись в будку, крикнул:
— Шланг! Качай воду!
Кочегар и помощник оторопели. Когда открывают инжектор и нагнетают воду из тендера в котел, она по пути подогревается до семидесяти градусов. Этой же горячей водой, специальным шлангом, поливают уголь. Шланг можно держать, только надев рукавицы, или тряпкой, иначе обжигает руки.
— Что стоите, шланг! — снова закричал Жаринов. Его окатили горячей водой, сбили пламя, сорвали одежду. До самого тела она прогорела только в нескольких местах. Кожа здесь обуглилась, кое-где покрылась волдырями.
Накинув на себя ватник Нечушкина, машинист встал за правое крыло. Впереди показалась станция Луховицы. Входной и выходной светофоры горели зеленым светом. На перроне стоял дежурный по станции с тусклым зеленым огоньком: поезд пропускали на проход. Жаринов не снизил скорости.
— Что же вы делаете! — взмолился Федор. — Надо остановиться.
— Ох, как надо, Федя! — ответил Жаринов, передвигая реверс еще на два зубца вперед.
Ему было больно. Особенно, когда одежда терлась о волдыри. Заходилось сердце, тошнило. Обожженных мест он не чувствовал, они вроде не болели. Сидеть не мог — стоя, казалось, легче.
Но просто стоять нельзя. Надо, в зависимости от профиля пути, то убавить, то прибавить пару, а регулятор открывается со значительным усилием, и работают не только мышцы рук, но спины и ног. Меняя отсечку, надо нагибаться. То и дело приходится тормозить или отпускать тормоз. И вообще надо много двигаться, а двигаться больно.
Станцию Воскресенск тоже прошли с ходу. Силы оставляли Жаринова. Он сказал:
— Следи за сигналами, Федя, ничего не вижу, мутит… Он не только не видел. Он уже ничего не мог делать. Федя понимал это.
— Может, в Раменском остановимся? — сказал он. — Там ведь медпункт прямо на вокзале.
— От Раменского до Москвы рукой подать, чего же теперь останавливаться… Дотяни как-нибудь, Федя… Вот садись на мое место.
Они привели поезд вовремя. Жаринова отправили в больницу. Там он пролежал два месяца. Заканчивал лечение дома.
Потом снова водил поезда. Через полгода ему опять не повезло. Это было зимой, во время очередной поездки. Он знал, какой опасный груз везет, и понимал, как он нужен фронту. Было темно. Не только потому, что выдалась темная ночь. На станциях, на перегонах и на самом паровозе огни не светили. Они горели, но не светили, потому что были закрыты черными дисками, и оставались только узенькие щелочки.
Поблизости был фронт. Александр Жаринов это знал. Он знал, что в вагонах патроны и гранаты и что другого пути из Москвы к этому участку фронта нет. Немцы тоже знали про этот единственный путь и не выпускали его из поля своего зрения. Разбитые вагоны валялись по сторонам от железнодорожного полотна.
Еще перед отправкой из депо к паровозу пришел военный комендант. Он попросил Жаринова постараться проскочить, потому что очень нужны бойцам гранаты и патроны. Просто позарез нужны. Он сказал, что солдаты и офицеры сейчас думают о нем. Конечно, не лично о нем, а о машинисте, который везет им патроны и гранаты. Они думают, удастся ему проскочить или нет. Может, потому так думают, что от этого сейчас зависит их жизнь. Он просил, если что случится, пусть Жаринов подумает об этих людях, и, принимая решение, помнит, что они его все-таки ждут.
Александр Жаринов повел состав. Время от времени помощник проверял, хорошо ли затянут брезент и нет ли щелей, чтобы не пробился свет от топки. Проехали больше полпути, когда все вокруг залило белым светом. Это немцы повесили «фонарь». Ударили зенитки. Они не давали вести прицельный огонь, и Жаринов увел состав невредимым из опасной зоны. Но случилось так, что маленький осколок попал в Жаринова. Можно бы не обращать внимания на такой осколок — он не больше кончика иголки, но дело в том, что он попал в глаз.
Было больно. Такую боль можно терпеть несколько секунд, ну, минуту. Потом боль перемещается на сердце. Жаринов не знал, что делать. Он прикрыл глаз ладонью и до конца спустил реверс. Бомбы опять падали, и никто не знал, когда это кончится. Он почувствовал на ладони влагу и не мог понять, слезы это или нет. Однако побоялся оторвать руку от лица и посмотреть. В том месте, где он ощутил влагу, ладонь стала липкой. Но это могло быть оттого, что рука у машиниста почти всегда в масле.
Жаринов велел помощнику не зевать, а смотреть, что делается вокруг. Он уже не обращал внимания на бомбежку. Вел поезд, переминаясь с ноги на ногу, время от времени пригибаясь, будто боль была не в глазу, а в животе. Но от этого боль не проходила.
Приближалась станция. Помощник сказал, что входной и выходной сигналы открыты и можно ехать напроход. Но Жаринову хотелось здесь остановиться: прямо на вокзале есть хороший медпункт.
Если бы не военный комендант, который приходил к паровозу перед отправкой поезда, Жаринов так бы и сделал. Но из-за этого коменданта пришлось теперь ехать дальше. Тем более, что дальше путь шел через лес и тут труднее обстрелять состав.
Груз они доставили вовремя, поездка закончилась, и Жаринова срочно отвезли в глазную больницу. Доктор осмотрел глаз и начал ворчать, что из-за своей беспечности люди сами себя губят. Вместо того чтобы сразу же обратиться за врачебной помощью, они все надеются на авось и приходят, когда им уже невмоготу.
Жаринова положили на белый стол, над которым двигался какой-то аппарат, потом навели на самый глаз электромагнит, что-то там загудело, зажужжало, и потом все смолкло. Вытащить осколок не удалось.
Сделали еще несколько попыток, кажется, увеличили силу электромагнита, но и это не помогло. Возможно, в глазу, сидел медный осколок, а медь магнитом не притягивается.
На следующий день в палату пришел врач. Он внимательно осмотрел глаз. Теперь не сердился, был какой-то душевный, ласковый, и все время подбадривал Жаринова. Александру это не понравилось. Он не знал, почему доктор стал таким добрым. Лучше бы этот доктор накричал на него.
Уже давно закончился осмотр, уже поговорили о всяких посторонних делах, а врач не уходил. Потом сказал:
— Человеческий организм так устроен, что оба глаза связаны друг с другом, и болезнь одного из них может перейти на второй.
Жаринов молчал. Он не понимал, к чему клонит врач.
Тот продолжал:
— Я советую вам сохранить второй глаз.
И снова Жаринов ничего не ответил. Он не знал, как надо ответить. А потом ему дали прочитать какую-то бумагу. Возможно оттого, что руки машиниста привыкли к молотку и рукоятке регулятора, легкий листок подрагивал в руке. И все же он прочитал:
«Я, нижеподписавшийся, Жаринов Александр Иванович, не возражаю против удаления мне левого глаза».
Он бессмысленно смотрел на бумажку, больше не читая ее. Просто смотрел. Потом протянулась чья-то рука с вытянутым указательным пальцем, и он услышал:
— Расписаться надо вот здесь. Где стоит галочка.
Раньше он не замечал этой галочки и только теперь обратил на нее внимание. Аккуратно, старательно расписался: «Александр Жаринов». Ему уже было все равно.
…В глазную больницу пришла гурьба Сашиных друзей — комсомольцев. Они радовались, что Сашка легко отделался. Люди лишаются рук и ног, получают ранения в живот, и это действительно большое несчастье. А с одним глазом, тем более правым, вполне свободно можно жить и работать. Кто-то рассказал, как далеко ушла у нас техника и как он сам видел человека с искусственным глазом: сколько ни присматривался, так и не определил, какой же глаз ненастоящий.
