Враг подступал к столице. Налеты вражеской авиации участились. Поезда нередко приходилось вести под огнем.
В ноябре 1941 года коммунист Иван Васильевич Мокринский, работавший тогда машинистом-инструктором, сопровождал воинский эшелон, шедший из Рязани в Москву. Уже совсем рядом со столицей — на станции Подлипки — оказался закрыт входной семафор, поезд вынужден был остановиться. И тут па него налетел вражеский бомбардировщик. Рядом с паровозом упала бомба. Мокринский видел фашистский самолет, который, чувствуя полную незащищенность эшелона, пролетел совсем низко над ним, видел свастики на крыльях, слышал грохот взрыва.
Потом наступила темнота, безмолвие. Когда Иван Васильевич очнулся, он лежал в десятке метров от паровоза, полузасыпанный землей. Пытаясь выбраться, почувствовал, что левая рука ему не подчиняется. Опираясь на правую, все же сумел высвободить тело. Поднялся на ноги, и, шатаясь, побрел к паровозу. Возле путей увидел трупы машиниста и помощника. Часть эшелона горела.
Мокринский с трудом держался на ногах, все вокруг виделось, как сквозь туманную пелену, рука висела, словно плеть. Но какое все это сейчас имело значение? Надо спасти вагоны, до которых не добрался огонь. Превозмогая боль, Мокринский залез па паровоз и вместе с подоспевшим дежурным по станции стал растаскивать эшелон.
Многие вагоны с боеприпасами удалось спасти. Машинист-инструктор, едва оправившись от контузии, довел эшелон до Москвы, хотя работать приходилось одной рукой — левая по-прежнему бездействовала.
В годы войны коллектив депо четырежды завоевывал переходящее Красное знамя Наркомата путей сообщения. За победы во Всесоюзном социалистическом соревновании депо получило переходящее Красное знамя Государственного Комитета Обороны. В предмайском социалистическом соревновании 1945 года депо заняло первое место по Московско-Рязанской железной дороге.
Среди рабочих депо героически трудился, не щадя ни сил, ни самой жизни, во имя победы и машинист Александр Иванович Жаринов.
В один из дней тягчайшего сорок первого года он привел состав из Москвы в Рыбное. Дальше вести поезд предстояло другой бригаде, он рассчитывал отдохнуть немного в оборотном депо, а потом взять состав на Москву. Отдых был необходим: ведь бригада ушла в рейс, не успев отдохнуть после предыдущего, да и рейс выдался трудным: уголь дали плохой, одну пыль, не хватало пару. Пока доехали до Рыбного, намучились изрядно.
Но отдохнуть не удалось. Паровоз погнали на поворотный круг, развернули и поставили под воинский эшелон в сторону Москвы. Дежурный по станции велел Жаринову поскорее проверить тормоза, сделать, что там ему надо, и немедленно отправляться, так как эшелон приказано пускать на правах курьерского.
Жаринов знал: такой приказ имело право дать только Министерство путей сообщения. На железных дорогах существует старшинство поездов. У каждого типа поездов — свои права. Составы с машинами и металлом пропускают раньше других грузов, продовольствие — еще раньше, скоропортящиеся грузы имеют преимущества перед продовольственными, а вообще «служебная лестница» поездов по их типам имеет не меньше пятнадцати ступеней и каждому поезду, в зависимости от того, чем он гружен, отводится свое место в графике. Одно и то же расстояние разные поезда покрывают в разное время. Есть составы, идущие вообще вне очереди. Но все равно самые важные — это пассажирские, которым положено уступать дорогу, не говоря уж о курьерских. Когда идет курьерский, составы, которые могут помешать ему, отставляются на запасные пути, а если курьерский опаздывает, из-за него порою ломают график, только бы поскорее пропустить.
Жаринов хорошо понимал: эшелон теплушек, получивший права курьерского, это кое-что да значит. Торопливо осматривал паровоз и радовался, что попался такой поезд. Задерживать никто не посмеет, до Москвы домчится быстро и отдохнет, наконец, дома. Работать приходилось целыми сутками вот уже какую неделю, и неизвестно, откуда только брались силы. Но дело не в силах. При такой работе того и гляди начнут слипаться веки — и беды не оберешься.
Военным комендантом на станции Рыбное был пожилой, очень спокойный человек. Если ему требовалось срочно отправить груз, он не отдавал строгих приказов, не делал важного и таинственного лица, а просто объяснял людям, чем вызвана срочность. Люди видели, что, действительно, груз нельзя держать ни минуты и старались, как могли.
Жаринову военный комендант сказал: — В теплушках — истребители танков со своим оружием. Они должны скорее попасть на участок фронта, где могут прорваться фашистские танки. Надо бы, конечно, на самолетах людей перебросить, но такой возможности нет. Понятно вам, как надо ехать?
Жаринов ответил, что ему понятно. Пока он осматривал машину и разговаривал с комендантом, его помощник Федя Нечушкин и кочегар Ефим Хрисанов хорошо заправили топку, подняли пар, накачали в котел полную норму воды.
Возле паровоза появились двое военных в полушубках.
— Скоро?
— Сейчас, сейчас, товарищи, — ответил комендант, — поедете без остановок.
Запыхавшись от быстрой ходьбы, подошел главный кондуктор в брезентовом плаще поверх длинного тулупа.
— Поехали, механик, — тихо сказал он Жаринову. Вдоль вагонов виднелись силуэты солдат, слышался неясный говор. Может быть, потому, что все говорили вполголоса, или оттого, что вот эти люди в полушубках через несколько часов прямо с ходу должны пойти в бой против танков, обстановка казалась тревожной.
— По вагонам, — приказал командир, и команда, тоже передаваемая вполголоса, покатилась вдоль теплушек.
Без сигнала Жаринов открыл регулятор. Лязгнули буфера. Поезд был не очень тяжелый и тронулся с места легко.
В будке стоял полумрак. Горели только крошечные фитильки у манометра и водомерного стекла: паровозные бригады строго соблюдали светомаскировку. К такому освещению успели привыкнуть; по ночам в зимние холода в будке машиниста закрывали и затягивали брезентом двери и становилось даже уютно. На этот раз не было ни мороза, ни уюта: будку продувал сильный ветер.
Жаринов держал большую скорость. Ветер бил сбоку, обжигая лицо, с воем врывался в будку. Люди молчали. Только время от времени раздавался голос Феди Нечушкина:
— Зеленый!
— Зеленый! — повторял Жаринов, и снова — только грохот вышел, всхлипывание тормозного насоса да вой ветра.
Промчался поезд километр-полтора, и опять голос Нечушкина:
— Зеленый!
— Зеленый!
Поезд шел с большой скоростью, и ничто не предвещало беды. Федор поминутно подбрасывал уголь в топку, и перед каждым броском лопаты кочегар Ефим дергал рычаг, рывком раздвигая топочные дверцы. Движения людей были ритмичны и синхронны, как у хорошо отлаженного механизма.
Если поезд пускают на правах курьерского — значит, и скорость машинист обязан держать максимальную. Жаринов взял от паровоза все, что могла дать машина. Пар опять начал садиться, но его это не очень беспокоило: уже показался входной светофор Подлипок, а дальше уклон до самых Луховиц, состав понесется по инерции, не расходуя пара. Пока снова придется открывать регулятор, давление поднимется до красной черточки на манометре.
Миновав Подлипки, Жаринов закрыл регулятор. Состав мягко покатился с уклона, набирая скорость. Машинист смотрел вперед, вслушивался в стук дышел, и то ли показалось ему, то ли действительно вмешался в этот грохот тонкий посторонний звук. Появился и исчез, но через минуту повторился: тоненький, одинокий, будто молоточком ударяли по бандажу.
Грохот паровоза для машиниста — не хаос звуков, а отчетливо улавливаемый каждый в отдельности голос десятков механизмов. Они не сливаются, как для непривычного уха, а слышатся совершенно раздельно, и, если исчезнет один из них или появится новый, машинист тотчас услышит. По выхлопу из дымовой трубы точно определит, какая отсечка, мгновенно услышит стук подшипника и без труда узнает, какой именно стучит, уловит любое изменение работы пресс-масленки по звукам трещотки. И если подозрительным покажется поведение любого из агрегатов, машинист будет слышать и воспринимать только звуки этого агрегата. Общий грохот ему не помешает выделить тот единственный звук, который интересует его в данную минуту. И ничего особенного в этом нет. Уловит же дирижер фальшь любого из десятков инструментов звучащего оркестра.
Высунувшись из окна, Жаринов смотрел на колеса и дышла, хотя в такой темноте ничего не мог разглядеть. И когда он так смотрел, ведущее колесо сверкнуло огненным кругом, будто приложили резец к наждачному точилу. Искры, похожие на бенгальский огонь, опоясали на миг обод колеса и исчезли. Снова стало темно, вроде ничего не случилось.
И тонкий звук, и эти искры, взявшиеся неизвестно откуда, для паровоза были посторонними, чужими и страшными. Возможно, они не повторятся больше, но столь же вероятно, что вот сейчас загремят дышла и их скрутит, изуродует непонятная сила.
