Ознакомительная версия.
В 1939 году у нее родился второй сын. Здесь я хочу рассказать об удивительном сне, который приснился маме, и хотя в нашей семье никогда не придавали значения снам, этот странный сон мама запомнила. Она видела старца, который, как она говорила, был «весь в крестах». Одной рукой он держал ее мужа и младшего сына, стоящих на земле, а ее саму со старшим сыном Славиком он держал другой рукой, и они стояли на море. Старец ей сказал: «Запомни: 12 часов 1 минута». Мама целый месяц не могла успокоиться, все думала об этом сне. Днем на работе забывалась, а ночью к ней приходила соседка, они разговаривали, иногда мама брала гитару, играла и пела – в те годы она только так могла себя утешить, потому что еще не была верующей. После 12 часов 1 минуты соседка уходила. Через месяц объявили войну, мама забыла об этом сне. Начались бомбежки и блокада.
Блокада
Когда мама вспоминала о блокаде, она всегда плакала. Она рассказывала, как люди от голода падали на ходу и умирали. И если человек падал, он просил: «Поднимите меня!» – но проходящие мимо не могли его поднять, потому что от слабости и сами могли упасть. Людей поднимали военные, у них все-таки были хорошие пайки.
Мама была молодая и не хранила ничего впрок, как это делали раньше старики. Когда началась война, маминому мужу предложили пакет муки, крупу, а она отказалась: «Ну, как же мы возьмем бесплатно муку, крупу?» И не взяла.
Потом, конечно, она горько пожалела об этом, говорила: «Если бы я хоть по пять крупинок могла своим детям давать!» У них было только по 125 граммов хлеба в день. Мама этот хлебушек на печке-буржуйке сушила, чтобы он дольше не таял во рту. В надежде принести детям хоть что-то мама ходила на рынки. Дети от слабости всегда лежали в постели, накрытые чем только можно, и когда слышали, что мама пришла, вытаскивали ручки из-под одеяла и протягивали их за едой ладошкой вверх, но не всегда удавалось что-нибудь положить в эти ладошки.
Старший сын Славик до войны хорошо ел, очень любил рыбий жир, прямо пил его, был пухленький, и это его спасло. А младшему сыну Володе было два с половиной года, он стал как совершенный скелетик и тихо умер у мамы на руках – посмотрел на нее, вздохнул и умер. И тогда мама впервые в жизни взмолилась: «Господи! Оставь нам жизнь! Когда я приеду к родителям, я Тебе свечку поставлю!» Вот почему сейчас, когда люди приходят в храм просто поставить свечку, я радуюсь и говорю: «Вот, хорошо, что вы пришли. Очень хорошо! Хорошо, что не прошли мимо, а все-таки зашли поставить свечку, значит, Бог вас призывает, ваша душа хочет зайти, и вы услышали этот голос». Я всегда эту свечку мамину вспоминаю.
Во время блокады мама продавала вещи, чтобы хотя бы маленькую сушечку или кусочек сахара принести домой. «Однажды, – вспоминала она, – одна женщина принесла очень дорогую шубу продать, и у нее эту шубу купили за половину буханки черного хлеба и бараночку». И так некоторые, у кого был запасец продуктов, там наживались.
Мертвых на улице подбирали и складывали штабелями на грузовики. Мама вспоминала, как однажды мимо нее проехал грузовик, в котором лежала замерзшая девушка с рыжими золотыми волосами, они спускались почти до самой земли. В городе не было отопления, воды – всё замерзло. Чтобы сберечь силы, мама не носила воду из реки, просто брала снег. Дров не было. Взрывались дома от бомбежек, но мама не ходила прятаться в подвалы, оставалась в своем доме. Чтобы хоть что-то поесть, подержать во рту, варила клейстер и даже кожаный пояс, и они жевали его.
В блокаду умер мамин муж, отец моих братьев. Как-то он упал прямо у своего подъезда и начал замерзать. Мимо шел военный и услышал: «Поднимите меня! Вот моя дверь!» Он его поднял, завел в дом, поставил к стенке, и так по стенке он шел на второй этаж. Руки у него замерзли – кровь не грела. Через две недели он умер. Мама вспоминала, как обрядила его в хороший костюм, который у него был, из буклированной ткани, а пятилетний Славик ползал по нему, отрывал шерстяные катышки-букле и ел…
У маминого мужа была сестра, и ее семья не голодала, так как муж ее занимал высокий пост, но только пару раз она помогла маме, а потом перестала. После войны она к нам приезжала и так рыдала, что не поделилась со своими племянниками и родным братом едой. Она не могла снять с себя эту боль, постоянно плакала, потому что крупа осталась, а брат и его сын умерли. Она не могла жить с этим, такое у нее было отчаяние, и мама ее уговаривала: «Ты должна идти в церковь и покаяться. Бог снимет с тебя этот грех, и тебе будет легко». Но поскольку она была неверующей, она долго не могла войти в храм, и только в конце пятидесятых годов она это сделала и покаялась.
В то время не было почти никакой возможности эвакуироваться, все дороги были закрыты, кроме Дороги Жизни, куда трудно было попасть, достать и оформить документы на выезд. И вот тогда муж сестры, который занимал высокий пост, сделал им разрешение на выезд. Им выдали паек в дорогу – целую буханку хлеба, сухую колбасу и еще что-то – не помню. Однако много людей умерло в дороге оттого, что они ели всё сразу. Мама видела многие жуткие вещи и всегда говорила: «Слава Богу, что Он не отнял у меня разум!..» Она брала по маленькому кусочку от этой буханки себе и сыну. Отправились они в конце марта, когда Дорога Жизни уже закрывалась, так как лед ломался, и нельзя было ехать. Мама выбрала автобус, потому что она понимала: если они сядут в открытый грузовик, то замерзнут. И люди замерзали. Она последняя садилась в автобус, Славик уже сидел внутри, а мама никак не могла поднять ногу, не хватало сил. Шофер спешил, и тогда ей помог один человек, еврей. Он протянул ей руку и втащил ее. Она всю жизнь о нем молилась и говорила: «Он мне так помог! Я ему до конца жизни благодарна!» Ехавшая перед ними машина провалилась под лед. Но они все-таки доехали. На другом берегу крестьяне выносили им морошку, клюкву. Люди брали ягоды в рот, а рот был белый, одеревенелый, он уже не открывался и не закрывался – слюны не было. Им клали морошку в рот, и он становился красный и оживал.
Мирная жизнь
В Москву нельзя было проехать, так как она была закрытым городом, и мама попросила оформить ей документы до Серпухова, откуда уже можно было добраться до Москвы. Она вспоминала, как в Серпухове прохожие просто немели при виде их, похожих на скелеты. Когда мама со Славиком добрались до подмосковной станции, до дома, где жили бабушка с дедушкой, они были сильно удивлены тем, что в доме есть мука, все ходят, улыбаются. Они совершенно отвыкли от этого, и когда мама через месяц впервые засмеялась, Славик заплакал: «Мама, ты не смейся!» А потом, когда Славик наконец засмеялся, мама заплакала. Конфетки, которые ему давали, он ел прямо с фантиками. Так вот было.
В народе у нас есть такая традиция: когда кто-то где-то далеко умирает с голоду, кормят кого-то ближнего нуждающегося. К моим бабушке с дедушкой приходила одна нищая, которую они кормили, чтобы их дочь и внук в блокадном Ленинграде выжили. Я помню, как эта женщина продолжала иногда приходить к нам и после войны, потому что она была нам уже как своя.
Когда прошли эти суровые времена, мама, не забывавшая об обещании Богу поставить свечу, пошла в храм возле метро «Парк культуры», купила свечку, прошла вперед, поставила, повернулась и увидела на стене того самого старца «в крестах» из своего довоенного сна! Мама спросила у свечницы: «Бабушка, кто это?» Она ответила: «Ой, миленькая моя, это великий чудотворец Николай Угодник!» Много позже, когда мама стала верующей, она объяснила себе этот сон. Муж с младшим сыном стояли на земле, что означало «из земли еси и в землю отыдеши» – и они умерли. А море – это житейское море, жизнь, где остались она и ее старший сын.
Конечно, ни о каком поступлении в институт не могло быть и речи, так как она поняла, что являлось в то время самым главным – еда. Она пошла учиться на повара и вскоре стала работать шеф-поваром в столовой. Она была очень хорошим шеф-поваром, так как старалась при скудном провианте военного времени создать вкусную еду, проявляла фантазию, отдавала этой работе всю душу. Людям нравились ее обеды, и они были ей благодарны.
В эту же столовую в последние годы войны и чуть позже приходил за обедом с судочками инженер, в 1926 году строивший Московский телеграф, – Николай Михайлович Остапенко, будущий игумен Савва и будущий духовный отец нашей семьи. Это мы узнали в конце 1950-х годов. Батюшка Савва был у нас в гостях и рассказывал об этом, а мама сказала ему, что в то время работала в этой столовой шефом.
Вскоре после войны мама встретила моего отца – он был военный, родом с Украины. Он погиб в самом начале 1947 года, и мама опять осталась одна, без мужа, и так прожила уже до конца своей жизни.
Церковная жизнь
После того как мама поставила свечу в храме Николая Угодника в Хамовниках, она успокоилась – ведь она выполнила свое обещание Богу. Но спустя четыре года по приезде в Москву она снова видит сон: два человека в сияющих одеждах говорят ей: «Приходи к нам» – «А кто вы?» – «Мы Петр и Павел». В это время рядом с нами жила в семье своего брата одинокая женщина, верующая – Любовь Николаевна. Она отвела маму в храм Петра и Павла у Яузских ворот. Мама стала постоянно туда ходить, даже перед работой: еще двери закрыты, а она уже стоит. Все мое раннее детство также прошло в этом храме. В то время здесь служил удивительный священник, архимандрит Симеон. Он был очень молодой, говорил обличительные проповеди о том, что люди потеряли Бога, что они должны вернуться, просить прощения. И говорил он это во всеуслышание, не боясь. И народу так много стояло в храме, что не пройти, стояли даже снаружи у окон и дверей, вокруг храма.
Ознакомительная версия.
