Для сопровождения Распутина по монастырям, руководительства и сдерживания его в некоторых его наклонностях, епископом Варнавой был вызван игумен тюменского монастыря Мартемиан, личный и большой, по словам владыки, друг Распутина, которого знал еще с Вологды и А. Н. Хвостов, возлагавший на него с точки зрения влияния Распутина, большие надежды. Я лично до того времени этого монаха совершенно не знал и ничего о нем не слышал, хотя в моей жизни мне приходилось, в силу обязанностей службы, в особенности в Северо-Западном крае, сталкиваться и завязать хорошие отношения с значительным числом православного духовенства. На эту поездку А. Н. Хвостов и я решили не жалеть денег, в интересах преследуемых нами целей.
Когда этот план был в общих чертах решон, началось подготовление Распутина путем разговора о важности переживаемого момента в связи с Государственной Думой и значения последней во время войны как в сознании общественном, так и в особенности в сфере ее влияния на войска. Больше всего на эту тему говорил кн. Андроников, А. Н. Хвостов и владыка; я же, горячо поддерживая разговор вначале, несколько затем был сдержан, не потому, чтобы не видел успеха в наших начинаниях, ибо я знал, что Распутин, как я указал раньше, побаивался Государственной Думы, а в силу того, что Распутин был сумрачен, подавал только односложные реплики и этим расхолаживал к продолжению разговора; поэтому я дожидался приезда игумена Мартемиана, который не замедлил явиться так скоро, что, как я понял, он сам выехал раньше вызова без разрешения владыки, будучи уверен в добрых к нему со стороны последнего чувствах, желая использовать, в своих личных интересах, благоприятно сложившуюся для него конъюктуру. Кн. Андроников также не знал монаха; игумен Мартемиан в первые дни, насколько я помню, поселился так же, как и епископ Варнава и архимандрит Августин у князя.
Когда я с А. Н. Хвостовым приехал к Андроникову на обед, то из всего тона отношений между А. Н. Хвостовым и Мартемианом, уже успевшим побывать у Хвостова, я вынес впечатление о действительности взаимной их друг к другу близости и о чувстве особого уважения, которое было у Мартемиана к А. Н. Хвостову. Рекомендуя мне Мартемиана, А. Н. Хвостов просил меня отнестись к нему с полным доверием как к человеку близкому ему и жене, а Мартемиан подтвердил, что он знает их давно и многим обязан А. Н. Хвостову по Вологде. С планом нашим Мартемиан, со слов А. Н. Хвостова, был уже знаком и изъявил свое полное согласие на его существование; у Распутина отец Мартемиан уже успел побывать и передал нам, что тот рад его приезду и, что хотя Распутин вначале и подозрительно отнесся к его приезду, но затем успокоился, когда он ему объяснил таковой желанием его, Мартемиана, с благословения владыки, пользуясь временным затишьем жизни в управляемом им монастыре, посетить Верхотурьевский и некоторые другие монастыри, и что к этой поездке Распутин отнесся вполне благожелательно. В скорости кн. Андроников привез Распутина (который почему-то несколько запоздал на обед, и потому князь, как это он часто делал, поехал за ним сам); за обедом я спросил у Распутина о том, бывал ли он в Иерусалиме, и он в своеобразной форме передал несколько своих впечатлений, относившихся к первому периоду его жизни, когда он странствовал по монастырям и не был еще известен никому из влиятельных лиц, и когда он провел страстную и пасхальную седьмицу в Иерусалиме, переживая все мытарства простых паломников; при этом Распутин оттенил, что там только путем взятки страже ему с другими удалось присутствовать на пасхальном богослужении. С этого разговор перешел на поездку Мартемиана в Верхотурье. А. Н. Хвостов, как бывший вологодский губернатор, указал на значение этого монастыря и добавил, что хорошо было бы, если бы Распутин поехал туда вместе с Мартемианом и привез бы августейшей семье оттуда благословение обители — икону св. Павла Обдорского, что, как он полагает, было бы приятно и дорогой августейшей семье1). Говорил также на эту тему и владыка; Мартемиан же начал целовать Распутина, прося его поехать с ним, а оттуда в другие обители, а затем заехать домой и оттуда приехать сюда снова, когда с Думой отношения наладятся.
Чтобы объяснить необходимость заезда домой, я должен снова вернуться к несколько раннему периоду после приезда Распутина. Епископ Варнава с первых же дней свидания с А. Н. Хвостовым и мною начал просить нас об устройстве губернатором своего и архимандрита Августина хорошо знакомого, тобольского вице-губернатора Гаврилова, что ему нами и было обещано. Когда же приехал Распутин, то он в самой настойчивой форме потребовал смены губернатора и назначения в Тобольск своего человека, который бы его защищал, а не предавал. Губернатором в ту пору был А. А. Станкевич, занимавший в последнее время должность управляющего земским отделом министерства внутренних дел после ухода Неверова в министерство земледелия и государственных имуществ. Со Станкевичем я служил в Вильне, когда я был там начальником отделения канцелярии генерал-губернатора, управляющим которой ген. Фрезе пригласил Станкевича; Фрезе знал Станкевича по переселенческим делам на Кавказе и с отцом его был ранее знаком (А. А. Станкевич — земец, уездный гласный собрания Воронежской губ.). Ко мне А. А. Станкевич в Вильне хорошо относился и поэтому, когда по инициативе Государственной Думы было упразднено вместе с киевским и виленское генерал-губернаторство, то я рекомендовал, будучи директором департамента, Станкевича вниманию министра при открытии вакансии тобольского губернатора, как человека, знающего Сибирь, где он служил до Кавказа по переселенческому управлению (вместе с членом Государственной Думы Дзюбинским, сохранившим с Станкевичем отношения хорошие и впоследствии), и могущего провести продовольственную кампанию в виду бывшего в ту пору недорода в Тобольской губернии. Кампанию эту Станкевич, по назначении своем на этот пост, провел с успехом и тем укрепил свое положение в министерстве, где был на хорошем счету. Держал он себя в губернии с достоинством; особого своего внимания к Распутину в ту пору не проявлял, в дом к нему не заезжал, но знал его, и Распутин в то время хотя и называл его гордым, но никогда его не бранил, а за отношение его к крестьянам даже хвалил и наверху.
Но уже во время войны, в последние дни министерства Маклакова, Распутин на пароходе, будучи в нетрезвом состоянии, угощал новобранцев, пел с ними, танцовал и, переведенный капитаном, по требованию пассажиров из 1 класса во 2-й, из-за приставания к пассажирам, пожелал потчевать новобранцев обедом во 2-м классе, и когда лакей отказал Распутину накрыть стол и дать, кажется, вина, нанес лакею оскорбление действием. Капитан, по требованию публики, видевшей эту сцену, несмотря на протесты Распутина, ссадил его с парохода на ближайшей пристани, где, по настоянию капитана и лакея, полиция должна была составить протокол. Полиция, считаясь с личностью Распутина и зная о предъявляемых в ту пору требованиях затушевывать подобные факты поведения Распутина, предварительно представления по подсудности, во избежание широкой огласки, направила протокол губернатору, а Станкевич, как мне потом объяснил он сам, не имея директив от кн. Щербатова в отношении Распутина, личным письмом «в собственные руки» направил переписку в копии кн. Щербатову. Последний отправил ее министру юстиции А. А. Хвостову, испрашивая его указаний; А. А. Хвостов вернул ее обратно князю, указывая, что подобные протоколы не подлежат разрешению министерства юстиции, так как в законе указана подсудность рассмотрения этих дел. Кн. Щербатов довел до сведения также и председателя совета И. Л. Горемыкина. Об этом проникли слухи и в думские круги. В таком виде эта переписка поступила в наследие А. Н. Хвостову. Дело должно было слушаться в волостном суде по жалобе потерпевшего, примирения с которым, как ответил на мой запрос губернатор, которому я шифрованно телеграфировал, не состоялось.
Такое положение дела очень нервировало А. А. Вырубову и сильно беспокоило Распутина, который объяснил это дело мне и А. Н. Хвостову в несколько других тонах. Распутин нам указывал на то, что он не находился в сильном опьянении, к женщинам и пассажирам не приставал, а они его вызывали на скандал, что капитан парохода держал их сторону по принципиальным соображениям, в силу своего освободительного направления, узнав, что он — Распутин; что лакей, исключительно под влиянием капитана, занес свою жалобу на него в протокол, который полиция не хотела составлять, но что на этом настоял капитан и что вообще пьяного озорства не было, так как, угощая идущую на войну партию новобранцев, он, Распутин, действовал по побуждению чисто патриотического чувства, причем в разговорах с ними подчеркивал отношение государя и государыни к войне в самых высоких патриотических тонах, а на лакея обиделся за то, что тот не пустил новобранцев, едущих проливать свою кровь, в рубку 2-го класса, куда он сам прошел, так как там была публика проще. В таком виде эту историю Распутин осветил наверху и в глазах А. А. Вырубовой. Но по всему было видно, что дело обстояло не так, как он говорил, ибо разглашения этого дела он боялся. То же мне подтвердил и игумен Мартемиан, которого я опрашивал по приезде, когда он впоследствии зашел ко мне на квартиру.
