Когда в 1948 году "по высшему повелению" разрешили строить кооперативный жилой дом для артистов оркестра Большого театра, я по молодости и непродолжительности стажа работы в театре не мог рассчитывать на то, чтобы попасть в число счастливчиков - будущих обладателей квартиры. Ивану Антоновичу как ветерану Большого театра такая возможность была предоставлена в первую очередь. Он вступил в кооператив, подождал, пока строительство дома подойдет к концу и пока я закреплюсь в театре, а затем заявил о выходе из кооператива при условии, что его квартиру предоставят мне. Так, благодаря Ивану Антоновичу я с молодости в течение 40 лет прожил в чудесной отдельной квартире, где мог с утра до вечера спокойно играть на трубе.
После спектаклей в Большом театре Иван Антонович обычно шел домой пешком. Я неоднократно его провожал. Встречных знакомых он приветствовал снятием кепки и каждый раз объяснял мне, кто этот встреченный человек. Однажды, приветствуя таким образом старую, согнувшуюся женщину, он сказал: "Ты не представляешь себе, какая это была певица и какая красавица!" Иван Антонович и сам был видным мужчиной гигантского роста, с красивой шевелюрой - кумир женщин.
Более 30 лет он исполнял первые партии трубы в оркестре и в отличие от других трубачей - М .Табакова, С.Еремина - обладал виртуозной техникой, правда, уступая им в качестве звука.
Феноменальные педагогические способности позволили ему воспитать множество хороших исполнителей. Среди его учеников такие трубачи, как Н.Бердыев, И.Воловник, Я.Гандель, Г .Домани, О.Усач, В.Трайбман, В.Шлепаков, В.Юдин и целый "клан" Докшицеров: Лев, Александр, Владимир, Тимофей. Иван Антонович говорил мне: "Если за всю жизнь удастся воспитать хотя бы одного настоящего музыканта-артиста, то считай, что ты счастливый педагог".
Иван Антонович мог считать себя многократно счастливым, он воспитал много настоящих музыкантов, хранящих благодарную память о своем учителе. В течение многих лет 6 мая, в день рождения Ивана Антоновича, на Новодевичьем кладбище в Москве, где он похоронен, звучат в его память траурные фанфары, сочиненные Владимиром Пескиным.
Теперь, когда я сам более 40 лет занимаюсь педагогикой, я могу судить о большом педагогическом даровании Ивана Антоновича Василевского - талантливого тренера, мастера начального обучения, умевшего в течение 3-4 лет развить у учеников всесторонние технические навыки. И делал он это с исключительной методичностью по "Школе Арбана", Задавая страницу за страницей, параллельно из разных разделов, по возрастающей трудности, он развивал один прием за другим. Сам блестяще владевший техникой (он был учеником известного виртуоза-корнетиста Михаила Прокофьевича Адамова), Иван Антонович педантично и терпеливо проверял каждое задание, каждое упражнение, ставил свою подпись под выученным номером, задавал повторять упражнения еще на неделю, если находил, что ученик не достиг еще свободы владения данным навыком и может получить от разучивания упражнения дополнительные результаты. Постепенно и довольно быстро его ученики преодолевали технические трудности.
Василевский был большим знатоком школы Арбана. Он считал, что каждый трубач независимо от своего профессионального уровня должен по ней совершенствовать и. развивать, а также периодически восстанавливать свое мастерство. В разделах мажорных и хроматических гамм он усложнял упражнения чередованием легатных фраз со стаккатными - этим он добивался ритмического контроля при легато и одновременно виртуозной легкости движений языка и пальцев при стаккато. От урока к уроку его ученики замечали собственный рост, их энтузиазм возрастал, они стремились постигать все новые и новые задачи. При изучении двойной и тройной атаки они уже чувствовали себя виртуозами.
За три с половиной года учебы у Василевского я освоил школу Арбана наизусть и в дальнейшей своей работе не знал технических проблем, вовремя и быстро восстанавливал утерянные навыки, зная в каждом случае, какие страницы из "Школы Арбана", надо для этого играть. Сама "Школа Арбана" стала для меня настольной книгой, в которую я и сейчас периодически заглядываю и приучаю своих учеников пользоваться ее материалом. Она живет уже более 100 лет, но, думаю, ее значение не устареет и для трубачей XXI века, Мое общение и дружба с Иваном Антоновичем Василевским продолжались и в годы совместной работы в Большом театре. Мы были друзьями до последнего его часа. Скончался Иван Антонович 14 января 1959 года.
В классе Михаила Иннокентьевича Табакова
Вторым моим учителем был Михаил Иннокентьевич Табаков, профессор, прославленный русский трубач с божественным звуком. Он был первым исполнителем произведений Скрябина, в частности, его "Поэмы экстаза". Сам Скрябин говорил: "Если бы я мог, я купил бы Табакова, чтобы он всегда исполнял мои произведения!".
Михаил Иннокентьевич тоже проработал много лет в Большом театре. Он был активным общественным деятелем, одним из создателей "Персимфанса" - Первого симфонического ансамбля без дирижера. Это было в пору увлечения революционными идеями, когда даже профессия дирижера считалась одной из форм эксплуатации. "Персимфанс", однако, прославился не тем, что музыканты играли без дирижера, а высочайшей исполнительской культурой. В его составе были самые видные музыканты Москвы, Подобного рода коллективы возникали в ту пору и в других странах Европы. Кажется, мне приходилось видеть фотографии оркестров без дирижеров в Берлине или Париже. Эта мода вскоре прошла - хорошего оркестра без дирижера просто не может быть. И в "Персимфансе" был скрытый дирижер, который сидел в оркестре с инструментом, это был концертмейстер, профессор Лев Моисеевич Цейтлин. По его знаку начинали играть, делали нюансы и все прочее. И хотя каждый участник ансамбля мог высказать свои пожелания по поводу интерпретации, все же решающее слово принадлежало концертмейстеру - скрытому дирижеру.
Еще в дореволюционные годы Табаков был создателем и директором прославленного в свое время оркестра Сергея Кусевицкого.
Со своими учениками Михаил Иннокентьевич держался сухо, был строг и требователен, не допускал неофициального гона. Студенты всегда чувствовали дистанцию между собой и профессором. Иногда он становился даже свирепым и мог выставить за дверь нерадивого студента.
Однако со старшекурсниками он позволял себе иногда расслабляться. Не отказывался посещать с ними рестораны, но только, как он говорил, "на немецкий счет". Михаил Иннокентьевич был большим гурманом.
О его излюбленном блюде - бифштексе по-татарски - мы знали по его рассказам, но отведать в наших ресторанах этот бифштекс не приходилось.
Жил он в Южинском переулке у Никитских ворот, на первом этаже старенького дома. Только на склоне лет удалось построить кооперативную квартиру, в которой ему уже не суждено было жить... Посещение дома Табакова было всегда чрезвычайным событием и могло произойти только по случаю какого-нибудь особо важного дела. Однажды мы с Наумом Эммануиловичем Полонским - одним из первых и прославленных его учеников -были приглашены зайти к нему, но явились на несколько минут раньше назначенного часа. Михаил Иннокентьевич встретил нас замечанием: "Это невежливо". Да, наверное, он был прав. Я невольно сопоставляю этику Табакова с манерами современных молодых людей, которые могут позвонить по моему телефону и сказать: "Позовите Докшицера", - словно не существуют ни "здравствуйте", ни "можно ли попросить", ни "пожалуйста"...
Как педагог Табаков мало занимался вопросами развития техники. Сила его метода заключалась в формировании звука, большим мастером которого был он сам. Он добивался певучего, объемного и стабильного звучания, на хорошем дыхании, звука динамичного, излучающего энергию при любом нюансе. Работа над звуком входила в регламент ежедневных занятий и была связана главным образом с исполнением длинных филированных звуков. Табаков называл их "белыми нотами" - в отличие от нот зачерненных.
При всей условности этой терминологии (так и не сложившейся до наших дней) смысл "белых нот", которые называли еще долгими, протяженными, выдержанными, был нам понятен. Каждое удавшееся исполнение филированного звука, с хорошо рассчитанной динамикой и дыханием, вызывало волнение, равносильное исполнению музыкальной фразы с кульминацией и спадом звуковой волны. Сам Михаил Иннокентьевич с потрясающей выразительностью демонстрировал это в классе. Филированный звук в верхнем регистре он начинал пианиссимо атакой и крещендо доводил до головокружительного фортиссимо. При этом мышцы его лица - человека, перешагнувшего 70-летний порог, - играли, как бицепсы у спортсмена, а звук, не шелохнувшись, оставался стабильным. Затем, уводя его на диминуэндо, он немного поддувал щеки и переводил 1 звучание в стадию "свободного парения '. Казалось, здесь уже не требовалось ни дыхания, ни анергии губ, звук сам жил, двигался, излучал энергию и постепенно, долго исчезал до такого тончайшего пианиссимо, что невозможно было уловить момент его окончания, настолько он сливался с акустическим отзвуком в классе.
