с силой ударил им головного оленя. Олени шарахнулись, сбили парня в снег и, вырвавшись из окружения, помчались по дороге.
Мы с Рогожиным не обратили особого внимания на шофёров, так как чувствовалось, что в их приставании никакого злого умысла не было. Но на ненцев этот небольшой инцидент произвёл большое впечатление.
— Какой плохой народ, — жаловался Герасим. — Думал совсем халмер 2 будет.
Через десять километров мы увидели ещё один такой же лагерь. На дороге стояло много автомашин, а заключённые расчищали в стороне снег и таскали туда с дороги своё имущество.
Далеко не доезжая до них, Герасим круто свернул оленей с дороги в снег и поехал по целине.
— Зачем? — спросил я.
— Моя не терпит близко, надо шибко далеко ехать, — ответил он.
Олени шли тяжело, прыгали в глубоком снегу, от них повалил пар. Когда мы кое-как, с трудом выбрались на дорогу, они совсем выбились из сил. К обеду мы догнали головной отряд строителей, расчищавший ледяную дорогу. В отряде было три трактора. Два из них тащили тяжёлые клинья, раздвигая снега, а третий вёл сани, загруженные бочками с горючим, и вагончик-теплушку.
Не доехав метров сто, Герасим остановил оленей.
— Дальше не терпит, — твёрдо сказал он, соскакивая с нарт.
Мы с Рогожиным пошли пешком.
Тракторы стояли. У переднего лопнула гусеница. Заключённые — трактористы и механики, одетые в засаленные полушубки и валенки, с красными от ветра и снега глазами, — вытаскивали гусеницу. Они сквернословили и только изредка вставляли в свою ругань слова, относящиеся к делу. Прораб, оказавшийся вольнонаёмным, пригласил нас в вагончик. Там стояла чугунная печка. В углу, закутавшись в полушубок, спал стрелок; второй стрелок чистил винтовку. Прораб нам рассказал:
— Движемся медленно, много поломок у тракторов, да и снег толщиной около метра, так что в среднем километров шесть в сутки продвигаемся. А в тундру выедем — и того меньше будем проходить.
После этого скупого рассказа он стряхнул с шапки тающий снег и закурил.
— Сколько же до Надыма будете двигаться? — спросил я.
— Месяца два, а может, и больше. Правда, начальство требует, чтобы за месяц, да вряд ли, — добавил прораб. — Разве что новую технику дадут, тогда быстрее пойдём... Начальство, оно спешит, ведь по нашему зимнику наметили завезти людей, материалы, продукты. Да разве мало что нужно для строительства железной дороги? Посчитайте: одной рабочей силы здесь сколько будет, а всем нужно жильё строить, всех чем-то кормить, да чем-то им и работать нужно. Каждая колонна будет жить, как на острове, среди тундры, и особенно те, что будут за сотни километров от Полуя. Раньше следующей зимы к ним ничего ведь не завезёшь...
— А в тундре не заблудитесь? — поинтересовался Рогожин.
— Почему же? Нам Обская экспедиция дорогу покажет.
«Да, — подумал я, — трудновато и Обской экспедиции придётся». Правда, они уже свои партии и отряды выбросили в тундру на маленьких самолётах ПО-2, но трудно не ошибиться им с выбором направления трассы. А ошибаться нельзя: ведь колонны расставят именно там, где они укажут. В случае ошибки им всё равно не оправдаться — ни метелями, ни морозами, в которые пришлось работать, ни неимоверно малыми сроками на разведку и обдумывание. Если потом найдут лучшие варианты, то ведь поселения, построенные сейчас, окажутся в стороне...
Прощаясь с прорабом, мы просили его прокладывать зимник, минуя воргу, оставляя её для оленьего транспорта. Прораб обещал нашу просьбу исполнить.
— Метров пятьдесят—сто отступим. Хватит? — спросил он.
— Вполне, — ответил я, и мы с Рогожиным пошли к оленям.
Солнце склонялось уже к горизонту. Что делать? Нужно было или возвращаться, или подумать о ночлеге.
— Салехард олень не терпит, тундра чум каслать 3 надо, — прервал наши размышления Герасим.
Он распутал оленей и стал объезжать тракторы по снежной целине, а обогнув, выехал на воргу и погнал. Несмотря на усталость, олени шли ходко, словно чувствуя, что впереди безмолвие тундры — их родная стихия.
Проехав километров пять по ворге, Герасим повернул оленей налево от неё и погнал целиной. Вскоре мы попали в тундру, где снегу было ещё больше, чем на Полуе. Олени, проваливаясь по брюхо, тащились медленно. Вскоре один олень из нашей упряжки упал и подниматься не захотел. Герасим отпряг его, и мы поехали дальше, оставив лежать оленя в снегу. Я волновался за него, но Герасим пояснил: отдохнёт, сам придёт. Минут через десять упал ещё один олень у нас и два во второй упряжке. Ненцы бросили и этих оленей. Глядя на измученных животных, мы с Рогожиным слезли с нарт и, утопая в снегу, поплелись сзади. Было уже почти совсем темно, когда мы увидели на опушке чахлого леса три чума.
Мы еле передвигали ноги, а олени ложились, их с большим трудом поднимали ненцы и, ругаясь, тащили вперёд. Только почуяв близость жилья, олени нашли в себе новые силы. У чумов залаяли собаки. Вышли оттуда люди, встречая нас. Вслед за нами в чум вползли собаки.
Пока ненцы разговаривали между собой, я внимательно рассмотрел незатейливую обстановку. Против двери была расставлена посуда, лежали продукты и всякая домашняя утварь. Весь «пол» чума, за исключением входной части, был застелен оленьими шкурами, на которых сидели дети и взрослые. Эти же шкуры служили и постелью. На натянутой через весь чум верёвке сохли свежие шкуры и древесная стружка. У входа лежала оленья упряжь. Но центром чума был очаг. К нему были устремлены взоры всех — даже собаки не сводили глаз с огня и котла, из которого так вкусно пахло мясом. Дым от него хоть и уходил в верхнее отверстие, но оставалось его много, и он ел глаза.
Вначале на меня как-то угнетающе подействовала убогая обстановка чума, но тут же я подумал, что ведь каждая лишняя вещь будет обузой у вечно кочующих вместе с оленями жителей Севера. Чум не может долго стоять на одном месте, и как только олени съедят вокруг него ягель, нужно переезжать.
Хозяин оказался родственником
