Герасима. Герасим ему что-то объяснял по-ненецки. Все другие ненцы качали головами, о чём-то сокрушаясь. Я догадался, что речь шла о встреченных нами людях, приехавших в их родную тундру: их боялись.
Мы сидели с Рогожиным в общем кругу с ненцами у очага, не мешая их разговору. Но вот хозяйка сняла котёл, и разговоры стихли, собаки подались ближе. Хозяин дал нам с Рогожиным по большому куску мяса. Мы не знали, куда эти куски положить, и держали в руках, обжигая пальцы. Потом нам подали по охотничьему ножу и, не обращая на нас внимания, стали есть мясо сами. Они захватывали его зубами и у самых губ отрезали ножом куски. Они так быстро действовали ножом, что мне казалось, что вот-вот кто-нибудь из них обрежет себе губы. Но эти опасения были напрасны: они действовали так ловко и так быстро, что не успели мы съесть и половины, как они уже бросали объеденные кости собакам.
Кое-как справившись с необыкновенным ужином, я достал пачку папирос и стал угощать хозяев. Сразу несколько рук потянулось к коробке.
Я удивился, когда увидел, как мальчик лет восьми, взяв папиросу с ловкостью заправского курильщика, глубоко затянулся. Вначале я думал: он задохнётся и бросит. Но он преспокойно курил наравне со взрослыми, и сидевшая с ним рядом мать, тоже курившая, замечаний ему не делала: ненцы начинали курить с детства. Хозяин, выкурив папироску, достал лист табака и, растерев его вместе с древесной стружкой, заложил за губу. Его примеру последовал и Герасим. Через минуту оба они стали сплёвывать жёлтую табачную слюну в очаг.
После трудного пути хотелось спать. Видя наши сонные лица, хозяйка бросила нам две оленьих шкуры, на которых мы расстелили свои меховые мешки.
Утром я проснулся от завывания ветра. В чуме было холодно, в углу кто-то кашлял. Кутаясь в спальном мешке, я прислушался, как порывы ветра сотрясают ветхое жильё.
Рядом со мной что-то зашевелилось, я протянул руку: её лизнули. Я погладил пригревшуюся у моего бока собаку и, встав, подбросил в очаг дров. Поднялся и Герасим.
— Шибко пурга, однако, будет, — сказал он, зябко поёживаясь в малице.
— Что же делать будем? — спросил я.
— Чуме сидеть будем, чай пить будем, мясо кушать будем, потом спать будем. Тундра пургу шибко плохо, пропадай можно, чуме совсем хорошо, — заключил он.
Когда стало светать, ненцы подогнали своё стадо оленей к чумам, на опушку леса, и стали таскать дрова. Разгулявшийся ветер дул со стороны леса — чумы были от ветра прикрыты.
Непрерывно валил снег. Его крутило, подхватывало воющим на разные голоса ветром, несло от леса в тундру, где в море снега бушевал хаос.
Когда можно будет ехать обратно?
Поняв на вчерашнем примере безнадёжность передвижения экспедиции на оленях, мы с Рогожиным отказались от поездки дальше к Надыму.
Мы ходили из угла в угол по чуму — вернее, по кругу, так как чум не имеет углов, — подсаживались к ненцам, расспрашивали их о крае, где скоро пройдёт железная дорога. Ненцы качали головами, ахали и не верили, что из Салехарда через тундру, где с трудом проходит олень, пройдут большие железные дома. Они не могли понять, что это такое — железная дорога, хотя Рогожин объяснял по нескольку раз, как устроено полотно, как перебрасываются мосты через реки и кладутся рельсы, по которым побегут поезда, и уверял, что до Енисея можно будет доехать за одни сутки.
— Есть дороги такие, есть, — поддержал Рогожина хозяин. — Я сам в кино видел, как люди в деревянных чумах ездят, а впереди железный чум с большой трубой и шибко свистит...
Утром взошло яркое солнце. Мы стали собираться в обратный путь. Нигде поблизости не было оленей. Ненцы внимательно всматривались в тундру, ища своё стадо, а мы сокрушались, что ехать не на чем. Но вот Герасим и хозяин чума что-то заметили и, крикнув собак, показали им направление. Собаки сорвались с места, помчались и вскоре потерялись из виду. Прошло немного времени, и послышался лай. Собаки гнали во всю мочь к чуму оленей, яростно набрасываясь на тех, что откалывались в сторону. Вскоре всё стадо собралось около чумов, а собаки, рассевшись полукругом, зорко охраняли их. Взяв аркан, Герасим с хозяином пошли ловить «олешек». Они искусно бросали на рога длинную тонкую верёвку с петлёй на конце, и вскоре упряжки были готовы к пути. Своих оленей Герасим оставил в стаде и взял свежих. Пришли сюда и брошенные нами по пути олени — им нужен был длительный отдых.
Мы выехали обратно в Салехард, имея уже какое-то представление о тундре и оленьем транспорте.
В Салехарде мы узнали, что из Игарки возвратился Пётр Константинович Татаринов, начальник Объединённой северной экспедиции. Наша Надымская железнодорожная экспедиция, по приказу министра, входила в её состав. На изысканиях железной дороги Салехард—Игарка уже начали работать две экспедиции — Обская (от Салехарда) и Енисейская (от Игарки на запад). А пятьсот километров среднего, самого недоступного участка отводились нам.
Татаринова я знал давно как очень опытного руководителя, проведшего много изысканий железнодорожных линий на Дальнем Востоке, в Сибири и на Севере. Среди изыскателей и строителей железных дорог его знали если не все, то многие, и авторитет его был заслуженным. Мне хотелось поскорее посоветоваться с ним в надежде, что вопрос с переброской экспедиции решится как-то проще. Встав рано утром, я отправился к нему, но его ещё не было. Он с начальником строительства Барабановым до глубокой ночи просидел в окружкоме партии, где с ними был и заместитель министра Чернышёв.
— Ждите. Он сказал, что с утра обязательно будет у себя, — успокоила меня секретарша. — Кстати, он о вас спрашивал два раза.
Я сидел и ждал. В десять часов пришёл подполковник Борисов — командир авиации Северной экспедиции, давнишний мой приятель по Дальнему Востоку. Он летал вместе с Татариновым в Игарку и теперь пришёл тоже к нему.
— Значит, «трали-вали», говоришь, у тебя? — спросил Борисов, когда я рассказал ему о своих трудностях с переездом.
— Да, вроде того, — согласился я. — Может, своими самолётами меня выручишь?
