Док берет банку, вертит ее в руках и вдруг, отвинтив крышку, делает глоток. Я успеваю только открыть рот.
– Варенье.
– Ну ты даешь, дядя!
Док со смаком жует губами, потом картинно выставляет на меня глаза.
– А что – смородина.
«Амур» брезгливо сбрасывает в кучу обгоревшие автоматы. Одни железки.
У обвешанного грязными солдатскими одеялами шалаша зацепленные за ветки висят четки с овальными иконками и прямоугольными крестами. Док пытается прочесть надпись вокруг образка.
– По латыни… Католические.
– Да какая разница.
– Поляки, наверное, здесь были, наемники.
Тут и там зияют норы-землянки. Яркими пятнами, как осенними листьями, выделяются на грязи разбросанные аляповатые сине-розово-желтые шевроны 128-й бригады. Надо же, «Туркестанско-закарпатская», из Мукачево, Западная Украина.
Дальше идут ящики с патронными цинками. Их сотни. Целеньких. Оторванная башня в кустах, рядом танковый корпус, а рядом целый танк, сгоревшие КРАЗы, разбитый пулемет ДШК. А потом снова море разбитых ящиков с невыпущенными минами и снарядами вперемешку с землей. И снова целая тара с аккуратно уложенными и обернутыми в вощеную бумагу боеприпасами. Разгром. А где же люди? Тысячи людей?
Ушли. Вот тебе и котел. Все-таки много здесь непонятного. И не скоро мы все узнаем.
На базе мы шутим. Я:
– Если что со мной будет, каску и бронежилет – сыну. А еще часы и ботинки.
Уклеин:
– Хватит дурачиться!
– Я не дурачусь. Володе завещаю спальник и книгу. Тебе рюкзак.
– Ну, это другое дело. Если со мной что случится, фотоаппарат твой.
– Рыба, а ты мне трубку свою отдашь и стаканчик раскладной.
Рыбаков печально смотрит на меня и соглашается.
На войне нам работается хорошо. Кто-то сейчас, наверное, думает – товарищ рехнулся. На войне же кровь, грязь, убить могут. Да, могут. И грязь есть. А в криминальной хронике, что, ее нет? Когда на экране «Дорожного патруля» менты человеческие кишки километрами на дубинки наматывают. И что? Наматывают. А вы знаете, какие у нас программы на ТВ самые рейтинговые? Так вот и есть те самые, криминальные. Это не мы, журналисты, выдумываем, это вы за них голосуете, жмете кнопочки на своих пультах.
У нас все не так. Война – это люди. Думаете, великий Толстой писал «Войну и мир» – это когда стреляют и не стреляют? Нет, «мир» – это люди, народ. Вот и мы прежде всего снимаем не боевые действия, а народ, ищем людей, персонажей. Удается найти – все, полдела сделано. Потому что человек на войне – это пучок энергии. Его только тронь, из него эмоции будут бить фонтанами, как кровь из перебитой артерии. А эмоции – это и есть телевидение.
Вот и мы нашли своего человека, хоть он на героя совсем не похож. Позывной Ейск. Невысок, бородат. На вид лет тридцать пять – тридцать. Не сказать, что поджар, просто худ. Но задирист и говорлив. Желание общаться для нас на первых порах на первом месте стоит. Ейск сразу ткнул мне пальцем в грудь.
– А ты знаешь, где я взял свой автомат? Знаешь, как я его зову? Артем! А знаешь почему? Да потому что…
Заметив, что мы болтаем, ополченцы смеялись и хлопали меня по плечу.
– О! Да ты круто попал! Он тебе сейчас плотно на уши присядет!
Да, Ейск любит поговорить… К примеру, он рассказал мне, что служил в спецназе, что сидел в тюрьме и что был в плену. В принципе, уже после такого набора откровений можно пожать плечами и отойти. Явно свистит, «дает крутого». На удивление, все оказалось правдой, и на вечернем совещании мы решили, по возможности, за Ейском понаблюдать. И тут все вместе рванули в Дебальцево.
Презирая комфорт, Ейск все время катался в кузове небольшого джипа, под тентом. На терриконе, куда мы приехали перед штурмом, он выпрыгнул наружу, покрытый инеем, словно сказочный герой. Попрыгал, постучал прикладом автомата о мерзлый асфальт, отряхнул бороду, протер очки и по-солдатски сострил, пробормотав голосом старичка-боровичка:
– Всех убить, все отнять!
Окружающие засмеялись.
– Ейск, а почему все-таки автомат – Артем?
– Да потому что я его в бою взял, он трофейный. Я его нарочно переименовал, чтоб он наш был.
– Ааа…
– Вот тебе и А!
Вообще-то, в миру Ейска зовут Лешей. Он – Леша Титов, из Ейска. Дома у него вторая жена, двое детей. Он действительно в свое время служил в спецназе, в двадцать второй бригаде, что стоит под Ростовом, воевал в Чечне. И он действительно был судим. Ударил человека. Не по злобе, просто тот вел себя, мягко говоря, не очень корректно. Оказался тот человек сотрудником прокуратуры. Без вариантов – восемь лет. Пришел, женился вновь. Жил у себя в поселочке, пока не началась вот эта война. Собрал вещи, перешел границу и оказался в «Пятнашке». Жена отпускать не хотела, да разве мужика удержишь, коль он сам все решил. Потом снова появился дома, всего на пару дней. Весь избитый, в ссадинах, синяках. Признался близким: был в плену, в аэропорту, почти сутки, бежал. Ейск тогда собрал дома гуманитарную помощь, приобрел кое-какие вещи и снова уехал в Донецк.
На терриконе я, стараясь не привлекать внимания, подкрался к Ейску и толкнул в бок:
– Лех, глоток есть?
– Сань, всегда есть.
– Вот тебе и сухой закон…
– Ну мы же не афишируем!
– Дай-ка.
Я глотаю, высасывая водку через бутылочный рассекатель. Ейск прикладывается после меня, кивает на пузырь:
– Может, допьем?
– Леш, не, не надо, мало ли что там будет.
– Где?
– В Дебальцеве.
– Что-что, воевать пойдем.
Борода у Ейска какая-то необычная, как у витязей Александра Невского из фильма «Ледовое побоище». Она черная, плотная и торчит от подбородка не вниз, а параллельно земле, вперед. Экипировка богатая. Шлем модный, в американском чехле, очки противоосколочные, и, самое главное, вечно прикрепленная к шлему портативная видеокамера GoPro. Нам тоже такие дают, и мы крепим их черт-те где, чтоб картинка была побогаче. И на стволы пушек, и на грудь атакующих бойцов, и на башни танков, да куда угодно. У нас здесь и свой «вертолетчик» есть – Саня Пушин. Я ему как-то говорю:
– Саня, а твой композитор (корреспондент) где?
– А я один. Летаю.
– Анаша? Куришь?
– С ума сошел? Я «вертолетчик»!
Оказалось, Саня Пушин – оператор беспилотного летательного аппарата.
Он запускает своего «змея» над развалинами и делает нетривиальные кадры – словно плывет над разбитыми селами и городскими кварталами. Картинка получается страшная. Сразу виден масштаб разрушений, масштаб горя, если хотите.
Так вот о Леше Титове, о Ейске то бишь. Когда уже рванули в Дебальцево, едва забравшись в кузов «Урала», под тент, он вскинул кулак и вдруг выдал лозунг:
«С нами Честь! Достоинство! Ну и автомат Калашникова». Он не выкрикнул это, а тихо так протараторил, скороговоркой, легонько стукнув в конце прикладом «Артема» о пол кузова грузовика.
Настоящий герой для репортера – это подарок. Он, как дорогое вино, – чем дольше выдерживаешь его, то есть чем дольше снимаешь, тем он ценнее. И как персонаж, и как человек. И даже как друг, такое у нас часто бывает, когда мимолетное знакомство на фронте перерастает в дружбу. И тогда общение подпитывается уже не общими воспоминаниями о пережитом, а новыми эмоциями, уже в мирной жизни. Иногда этого не происходит. По разным причинам.
Ейск погиб семнадцатого февраля пятнадцатого года. В Дебальцеве. Чук встретил меня и, шумно выдохнув сигаретный дым, сообщил:
– У нас один «двухсотый».
– Погибший?
– Да. Ейск.
Я не стал переспрашивать. Пошел, посидел на лавочке. Зашел в нашу берлогу, сказал ребятам. Погрустили, посетовали на невезуху, перемирие все-таки на носу. Все как-то обыденно, по-бытовому.
Ейск перед штурмом Дебальцева
Утром я пытался узнать по поводу Ейска. Привезут его на базу или нет.
Говорят, привезут. Как он будет выглядеть? Как его поменяет смерть? Да как выглядит убитый человек… Помню прапорщика Мельникова, которого вынесли из боя в Чечне. Из населенного пункта Бамут. Его вынесли, а он умер. У прапорщика была русая борода и разбитая осколком русая голова. Санинструктор сложил ему на груди руки и связал белой веревочкой, скрученной из бинта. А потом такой же веревочкой подвязал челюсть. И мне показалось тогда все это таким унизительным… Был боец, еще минуты назад. Мощный, здоровый парень. Нес пулемет, боекомплект, стрелял, воевал, командовал. А тут эта нелепая повязка под челюстью, с бантиком на голове.
Я опять пошел к Чуку:
– Ейска везут?
– Да его никак найти не могут.
– Так его что, потеряли? Может, он и живой вовсе?
– Нет, точно, при мне. В дверном проеме его. Встал в полный рост, и все. Пуля прямо в сердце, бронежилет пробила.
– А как же его потеряли?
– Да морги битком набиты. И свои лежат, и чужие… Вон Дэна четыре месяца искали, только нашли. Можете пойти посмотреть, его в штабе к отправке готовят.
В штабе стоял гроб. Один в один как настоящий, только из серого оцинкованного железа, широкий в голове и сужающийся к ногам. Его уже переложили в просторный фанерный ящик, осталось только забить сверху крышкой. Рядом суетился ополченец с оригинальной внешностью. Представьте: камуфляж, длинная русая борода, на затылке торчала волосяная косичка, пальцы его рук блестели перстнями, а в ухе болталась серьга. Необычно для бойца, правда? Завершал наряд краповый берет, который покоился на его голове, с советской звездой в листьях на тулье. Он кивнул на гроб:
