Модное в тридцатых годах танго "В бананово-лимонном Сингапуре" заключенные "приблизили" к советской современности. Вот первый его куплет:
"В лимонно-мандариновом совхозе,
Где выполнили план мы, наконец,
Там апельсин, склоняясь, шепчет розе:
"Да здравствует усатый наш "отец"!
Был остроумно переделан и романс "Вам девятнадцать лет":
"Вам девятнадцать лет,
У вас своя корова
Вас можно раскулачить и, сослать…"
Чаще всех этих песенок и частушек поют в советских тюрьмах "Подпольный Интернационал". Энкаведисты избивают и сажают в карцеры певцов, но бессильны искоренить эту пародию на коммунистический гимн. Два наиболее характерных куплета "Подпольного Интернационала "следующие:
"Они насильем мир разрушат
До основанья, а потом
Свой новый мир везде построят
И человек в нем станет псом…
Это будет последний
Истребительный бой.
Под властью Интернационала
Погибнет род людской"..
Заключенные коммунисты от пения "Подпольного Интернационала" обычно воздерживались. У них была другая любимая песня, высмеивающая советских докладчиков:
"Вхожу я тихо в залу,
А там народу-у-у нет,
Один висит на стенке
Карл-марксовый портрет.
В той зале есть мужчина,
Он в черном весь френче
И делает доклад он
На тему и вообче.
И вот он докладает,
Хотя народу нет,
Один висит на стенке
Карл-марксовый портрет.
А он все докладает…
Гляжу на циферблат:
"Когда же ты, мужчина,
Закончишь свой доклад?"
А он все докладает…
В окно уж брезжит свет.
Сорвался вдруг со стенки
Карл-марксовый портрет.
К портрету подхожу я,
Гляжу во все глаза:
Текст, текст по Марксу
Горючая слеза…
Вы скажете: "Товарищ,
Таких докладов нет".
Спросите-ка, товарищ,
Карл-марксовый портрет".
Сотни антисоветских анекдотов и шуток слышал я в тюрьмах Пятигорска и Ставрополя. Многие из них очень метки и остроумны. В заключение этой главы приведу несколько анекдотов, высмеивающих советское "правосудие "и его служителей:
Бывает или нет?
Советский служащий встретил на улице знакомого энкаведиста. Тот спрашивает:
— Ну, как поживаете?
— Спасибо. Помаленьку. Бывает хуже.
— Что?! — заорал энкаведист.
— П-простите. Я… ошибся… Хуже не бывает.
Не пугайтесь!
К многоквартирному московскому дому, на окраине, ночью подъехал автомобиль. Какие-то люди ломятся в двери и обрывают звонки.
В квартирах паника. Квартиранты мечутся, прячут книги, жгут письма. Вдруг из-за дверей раздается голос:
— Не пугайтесь, граждане! Мы не энкаведисты. Не с обыском. Мы воры. Грабить приехали.
На свадьбе
— А где же посаженные отец и мать?
— Оба вчера посажены: отец за вредительство, мать за антисоветскую агитацию.
"Враги"
— Сколько в Советском Союзе врагов народа?
— Много. Все до одного враги, кто в Кремле не живет.
Кто отец?
— Итак, гражданочка, кого вы считаете отцом вашего ребенка? Иванова или Петрова?
— Позвольте, гражданин судья! Какой же Иванов отец, если он принудительные рабо1ы по суду отбывает? У него на алименты и денег-то нет.
Боязливый
— Ну-с, пациент! Чем вы больны? Покажите язык!
— А меня на год тюрьмы за хулиганство не осудят?…
Энкаведисты очень не любят тюремный смех. Они по опыту знают, что этот смех — одно из лучших средств антисоветской пропаганды для того, кто хочет и умеет им пользоваться.
Летняя жара в Ставрополе в 1938 году началась рано. Дни середины мая были знойными, а вечера не приносили прохлады.
Общая подследственная страдала от жары невыносимо. Стиснутые в тесной комнате, под раскаленной крышей второго этажа, мы задыхались от душного и горячего спертого и переполненного человеческими испарениями воздуха.
— У нас, братцы, не воздух, а вздух. Не только топор, но и молотилку на нем вешать можно, — сказал как-то о камерной атмосфере один подследственник.
Особенно нестерпимыми были вечера, время от получения вечерней баланды до отбоя ко сну. К семи часам воздух в камере нагревался и переполнялся испарениями до отказа. Проветривание камеры в кратковременную вечернюю оправку почти не охлаждало ее. После оправки мы получали "баланду" и, голодные, жадно набрасывались на нее. Горячее варево вызывало обильный соленый пот. Он струился по лицам и телам, заливал и слепил глаза, падал большими каплями или стекал струйками на пол. Стоило человеку простоять неподвижно четверть часа, как на полу, вокруг его ног, образовывалось мокрое кольцо пота. От каждого, поевшего "баланды", шел пар, как от загнанной лошади; клубы пара плавали и по камере.
Ночью мы обливались потом почти до самого подъема; прохладным был лишь единственный предутренний час. За ночь верхняя одежда, заменявшая нам постели, пропитывалась потом насквозь, а в углублениях ее, образованных нашими плечами, бедрами и коленями, при лежании на боку, к утру скапливались охлажденные лужицы пота.
Это были самые тяжелые времена для общей подследственной. В мае здесь умерли от тепловых ударов шестеро заключенных…
День 22 мая выдался жарчайшим из всех предыдущих. К вечеру жара и духота совершенно измотали нас. В камере нечем дышать и мы, как выброшенные на берег рыбы, широко раскрытыми ртами хватаем горячее подобие воздуха. Несколько человек стонут в забытьи; двое совсем потеряли сознание.
В одном из углов камеры раздается вполголоса полустон, полукрик:
— Воздуха!
Ему хрипло откликаются двое страдальцев:
— Воздуха!.. Воздуха!..
Стоны измученных до предела людей постепенно заражают всех подследственников и в коридор из камеры вырывается единый отчаянный крик:
— Воздуха! Воздуха!..
Соседние камеры обеспокоены. Оттуда, через стены, стучат тюремной азбукой:
— Что у вас случилось?
Из нашей камеры торопливо отвечают:
— Нам нехватает воздуха. Задыхаемся.
— Мы тоже, — выстукивают соседи.
Проходит несколько секунд и в камерах справа и слева от нас тоже начинают кричать. К ним присоединяются другие камеры; крики достигают нижнего этажа и он тоже включается в общий хор задыхающихся. И, наконец, вся тюрьма, все 8.000 человек кричат одно единственное слово: —Воздуха!..
В тюремных коридорах шум, беготня, топот тяжелых сапог и возбужденные голоса надзирателей. Начальство тюрьмы, конечно, очень встревожено всеобщим "хором" заключенных, который может превратиться в бунт…
Движение в коридоре продолжалось с четверть часа. Затем дверь нашей камеры, протяжно скрипя, открылась и в ее квадрате четко обрисовались черно-шинельные фигуры надзирателей. Трое стояли, направив на нас наганы, а четвертый, на корточках, согнулся над пулеметом "Максима".
Старший из них сказал:
— Дышать спокойно и в двери не бросаться. Иначе всех Максимкой перекосим.
Изумление от необычайного зрелища вооруженного до зубов надзора мгновенно сменилось у нас чувством величайшего наслаждения свежим, восхитительно свежим, хотя и пахнущим тюрьмей воздухом. В камеру из коридора подул, легкий ветерок и мы стали дышать. Подбираясь поближе к двери, сбиваясь в кучу у нее, дышали, широко раскрыв рты, старались набрать побольше воздуха в легкие.
Так прошло приблизительно полчаса. Затем старший надзиратель достал из кармана часы-луковицу, щелкнул ею и сказал:
— Хватит, граждане заключенные. Подышали малость, дайте и прочим подышать. Другие камеры ждут.
— Еще немного. Хоть пять минут, — взмолилось несколько голосов.
— Никак невозможно. К отбою не управимся. Пулеметов-то у нас маловато, — с простоватой откровенностью заявил надзиратель.
Камера, все-таки, немного проветрилась и в ту ночь мы гораздо меньше задыхались от жары и обливались потом, чем в предыдущие.
Проветривали тюремные камеры, сперва "под пулеметами", а потом без них, ровно неделю. После этого проветривание неожиданно прекратилось и заключенные опять стали изнывать от жары и недостатка воздуха.
Мы вызвали начальника тюрьмы.
— Почему не проветриваете камеру?
Он пожал плечами.
— Не мой приказ. Управление НКВД запретило.
Долготерпение заключенных лопнуло и общая подследственная возмутилась. В результате длившихся несколько часов споров, решили объявить голодовку. Принесшим паек надзирателям староста заявил:
— Камера объявляет голодовку. Паек и баланду не будем брать до тех пор, пока не удовлетворят наши требования. Передайте это начальству.
