— Камера объявляет голодовку. Паек и баланду не будем брать до тех пор, пока не удовлетворят наши требования. Передайте это начальству.
Надзиратели унесли пайковый хлеб и сахар. Через несколько минут явился начальник тюрьмы осетин Тангиев, грузный, низкорослый и коротконогий. Он был похож на разжиревшего тифлисского духанщика, переодетого в мундир энкаведиста. Войдя в камеру, Тангиев начал топать ногами и кричать:
— Прекратить безобразие! Не нарушать порядок! Давай, бери паек!
Дав ему выкричаться староста, со спокойной насмешливостью сказал:
— Ваше беснование тут, гражданин начальник, Однако, совсем не нужное. Вы лучше спросите, почему камера решила голодать.
От спокойствия и насмешливости старосты Тангиев. несколько растерялся и, запнувшись, спросил:
— П-почему?
— А потому, что вы кормите нас хуже, чем собак, в камере развели тесноту нестерпимую и даже воздуха нам не даете, — ответил Ледовских.
— Да поймите, печенки-селезенки ваши подследственные, что это не я! Управление так приказывает! — воскликнул Тангиев.
— Пускай отменит свои приказы! Требуем! Хватит над нами издеваться! — загалдели заключенные.
— Ишь чего захотели! Управление вашим капризам потакать не станет, — выкрикнул Тангиев.
— Тогда мы будем голодать, пока не подохнем, — махнул сверху вниз рукой, как топором, Фома Григорьевич.
Начальник тюрьмы плюнул в угол и молча ушел.
Первый день голодовки мы перенесли сравнительно легко. Хотелось, конечно, есть, но терпеть все же было можно. К полудню следующего дня, когда по другим камерам разносили "баланду", голод дал себя почувствовать весьма ощутительно. Запах горячего варева, врываясь из коридора в общую подследственную, заставлял нас жадно облизываться и глотать голодную слюну, Наши опустошенные желудки по временам издавали глухое утробное бурчанье, настойчиво требуя пищи.
По "телеграфу" и "телефону" мы сообщили всем камерам о голодовке. Четыре из них присоединились к нам и тоже начали голодать.
На третьи сутки голод превратился в ничем, кроме пищи, неукротимого зверя. Он, как когтями, терзал наши внутренности, особенно в те моменты, когда надзиратели раздражали его. По несколько раз в день они приносили в камеру хлеб и "баланду" и уговаривали нас прекратить голодовку. Ежедневно, с такими же уговорами, являлся и Тангиев. Камера попрежнему отказывалась есть, но многие заключенные, не выдерживая голодовки, раскаивались в том, что начали ее. Стойко держались не более трех десятков людей во главе со старостой. Он всеми силами и со всем доступным ему красноречием старался вселить в нас уверенность, что мы "выиграем это камерное дело".
Если в советской тюрьме заключенный объявляет голодовку, то начальству на это наплевать. Голодающего оттащат в тюремную больницу и накормят жидкой пищей через трубки, вставленные в нос. Только и всего. Но когда начинает голодать вся камера, в которой более сотни заключенных и которую в больницу не потащишь, то это может доставить тюремной администрации крупные неприятности. Заключенные, умершие от голода до окончания следствия, запутают следственные дела, сделают их неполными, сорвут подготавливаемые судебные процессы и повредят карьере целого ряда работников НКВД. За все это будет очень строго спрошено с начальника тюрьмы и его подчиненных. Поэтому они стараются не допускать массовой голодовки, а если таковая началась, по возможности быстрее прекращать ее. В данном случае тюремщики нисколько не беспокоятся о заключенных, а лишь оберегают от неприятностей собственные шкуры…
Утром четвертых суток голодовки надзиратели внесли к нам большую корзину, до краев наполненную не черным, а хорошо выпеченным белым хлебом и ведра "баланды". Следом за ними вошел Тангиев.
— Вот, какой завтрак мы приготовили для вас, граждане подследственники, — размашисто-щедрым жестом указал, он на суп и хлеб. — Берите! Кушайте! Подкрепляйтесь!
Один из надзирателей погрузил в ведро черпак И вытащил его до краев наполненный мясом.
Трудно было голодным людям устоять перед таким соблазном и десятка два заключенных, с мисками в руках, потянулись к еде. Однако, староста расставил руки, удерживая их и хриплым, срывающимся голосом спросил начальника тюрьмы:
— А наши требования? Будут выполнены?
— Потом поговорим, — отмахнулся от него Тангиев и опять начал предлагать:
— Подставляйте миски, граждане. Берите хлеб. Не стесняйтесь. Кому не хватит, добавку дадим.
Отказываться дольше от такой вкусной, многими давно уже невиданной пищи, было выше наших сил. Запах мяса и свежего белого хлеба лез в ноздри, вызывал обильную слюну, заставлял ныть и конвульсивно сжиматься пустые желудки. И камера не выдержала. Толкаясь и гремя мисками, люди толпой двинулись к хлебу и супу.
По жирной физиономии Тангиева расползлась торжествующая улыбка; он мигнул надзирателям и те, погрузив черпаки в ведра, приготовились к раздаче пищи. Но тут случилось то, чего никто не ожидал.
— Эх-ма! Пострадаю за всех! — отчаянно воскликнул Дедовских и, схватив корзину с хлебом, вывалил в парашу все ее содержимое.
Это произошло так быстро, что никто из надзирателей не успел ему помешать. Пользуясь их замешательством, он выхватил у них из рук два ведра с "баландой" и отправил вслед за хлебом. Только после этого надзиратели схватили его за руки, а Тангиев, топая ногами и брызжа слюной от злости, закричал:
— В карцер его! Под горячий пар!
Фому Григорьевича поволокли в коридор, а через полчаса опять принесли хлеб и суп. Но на этот раз никто из нас не захотел взять их. Самоотверженный поступок нашего старосты воодушевил камеру на продолжение голодовки.
В тот же день голодающие добились полной победы. На вечерней поверке дежурный по коридору прочел нам приказ краевого управления НКВД обязывавший тюремную администрацию организовать ежедневные десятиминутные прогулки во дворе тюрьмы длч подследственных, улучшить качество их питания и все камеры проветривать перед сном.
Вечером мы, с более чем волчьим аппетитом, ели белый хлеб и мясную баланду. Они казались нам необычайно вкусными из всех кушаний, попробованных когда-либо в жизни.
Насытившись, мы почувствовали угрызения совести. Ведь за едой мы забыли о человеке. Кое-кто начал поговаривать, что нужно было бы, не прекращая голодовки, требовать освобождения нашего старосты из карцера. С этим соглашались все, но осуществить это ни у кого из нас не было ни сил, ни воли. Слишком страшными представлялись каждому только что перенесенные муки голода…
Фома Григорьевич за голодовку поплатился жизнью. После двухмесячного содержания в карцере его расстреляли, как "организатора бунта заключенных".
На этот допрос Островерхов вызвал меня, против обыкновения, не ночью, а днем. Следователь был необычно угрюм, вял и утомлен. На его, еще более похудевшей с прошлого допроса, физиономии не было и следа привычной для меня приторно-сладкой улыбки.
— Вот что, милейший, — сказал он мне, — я вызвал вас для того, чтобы вы сейчас же, немедленно признались в ваших преступлениях и подписали нужные мне показания. Без этого вы отсюда не уйдете. Итак?
Он вопросительно взглянул на меня. Я отрицательно покачал головой. Физических сил и воли у меня, собственно, уже не было. Их без остатка съел "большой конвейер". Но я перешел критический трехмесячный предел сидения в общей подследственной, "вжился" в ее бытие; моя выносливость укрепилась там, а степень упрямства увеличилась.
— Итак, вы попрежнему отказываетесь? — продолжал следователь. — Это просто глупо. В конце концов вам придется подписать все. Ваши сослуживцы признались и подписали. Из общей цепи их показаний выпадает одно звено, без которого мне никак нельзя обойтись. Это — вы. Давным-давно я добился бы от вас признаний, но, во-первых, у меня не было времени возиться с вами, а, во-вторых, вам удивительно повезло. Дьявольски посчастливилось. Я имею ввиду случаи, когда после физического воздействия вы не смогли подписывать протоколы… Больше таких случаев не будет.
Он снял с переносицы пенснэ, протер его платком и вздохнул.
— Ох, Михаил Матвеевич, как мне надоело с вами няньчиться.
— А вы не няньчитесь! Просто выпустите меня иа тюрьмы. Ведь мое следственное дело — сплошная липа. Впервые с начала допроса Островерхов улыбнулся.
— Выпустить? Какая наивность! Неужели тюрьма не избавила вас от нее? Удивляюсь… Но давайте говорить серьезно. Если бы дело вашей группы вел только я, то, пожалуй, мог бы его прекратить, в зависимости от обстоятельств, конечно. Но им занимается целый ряд следователей и, по требованию товарищей, стоящих выше меня, оно должно быть доведено до конца. А для этого необходимо, чтобы последнее звено, т. е. вы, крепко соединилось с остальными звеньями следственной цепи, то-есть с вашими сослуживцами. В противном случае я рискую сесть приблизительно на такое же место, в одной из тюремных камер, на какое уже сели вы. Нет, на худшее место. Меня могут посадить к моим же подследственникам. Это хуже смерти и, думаю, вам понятно почему.
