Я не стану здесь рассказывать о различных улучшениях и усовершенствованиях в способах прокладки, к которым мы пришли на сегодняшний день, замечу только, что созданная мной еще в 1857 году при прокладке кабеля между Кальяри и Боной теория оправдалась полностью. Как уже было сказано, я математически обработал ее, развил и изложил в докладе Берлинской академии наук и Лондонскому обществу телеграфных инженеров и электротехников, и, по моему мнению, добавить к ней что-то существенное уже вряд ли можно.
С прокладкой этого нашего первого трансатлантического кабеля было связано много неприятных моментов. Один из них пришелся на очень неблагоприятное время и сильно меня ранил.
В 1874 году Берлинская королевская академия наук избрала меня в свои действительные члены. Это была честь, которой до того удостаивались только настоящие ученые в полном смысле этого слова. В день, когда я на торжественном собрании академии должен был произнести инаугурационную речь, уже при выходе из дома мне принесли телеграмму из Лондона, в которой говорилось, что «Фарадей» раздавлен айсбергами и погиб вместе со всем экипажем. Мне пришлось проявить все свое самообладание, чтобы, несмотря на это страшное известие, все же выступить с требуемой речью. Лишь немногие близкие друзья заметили мое сильное скрытое волнение. Конечно, я с самого момента прочтения надеялся, что эта ужасная весть выдумана нашими врагами в Америке и оттуда же послана, и вскоре выяснилось, что я был абсолютно прав. Никаких подтверждений катастрофы ниоткуда не поступало, а спустя несколько дней «Фарадей» вышел на связь из Галифакса[246] и сообщил, что задержался в открытом море из-за густого тумана.
Успешное завершение прокладки американского кабеля сразу подняло нашу лондонскую компанию в высшие сферы английской промышленности. Самый признанный авторитет в области электротехники, сэр Уильям Томсон, испытав нашу линию, нашел ее абсолютно точной и способной к передачам на самых высоких скоростях. Немаловажно было и то, что «кабельное кольцо» телеграфных монополистов во главе с сэром Уильямом Пендерсом[247] было наконец прорвано. Конечно, они тут же попытались восстановить свои позиции, предложив присоединиться к ним со своим кабелем, и нам это пошло на пользу. А вскоре одна французская компания при нашей поддержке проложила еще один «независимый» кабель, который также был куплен «Глобом», как часто называли «кольцо», но при этом уже был задействован американский капитал. В 1881 году мой брат Вильгельм получил телеграмму, в которой известный железнодорожный магнат, господин Гулд[248], заказал проложить двойной кабель из Европы в Америку по образцу последнего из проложенных нами, французского, так называемого кабеля Пуйе-Кертье[249]. Свидетельством высокой репутации, какой пользовалась наша компания не только в родной Европе, но и далеко за океаном, было то, что он не стал настаивать на подписании контракта нашим представителем, которого мы хотели послать для этой цели в США. При этом он заявил, что «полностью нам доверяет», и перевел нам в счет аванса значительную сумму. Это было тем более символично, что господин Гулд слыл в Америке очень дальновидным человеком и осторожным бизнесменом, а в нашем деле речь шла о многомиллионных затратах. В любом случае он поступил правильно, так как его безграничное доверие побудило моих братьев предложить ему самые выгодные условия контракта. Гулдовские кабели также после некоторой борьбы слились с «Глобом», но это в очередной раз прорвало кабельную монополию. В 1884 году известные американцы Маккей[250] и Беннетт[251] заказали «Братьям Сименс» два кабеля от английского побережья до Нью-Йорка, которые были замечательно проложены менее чем за год и до сих пор сохраняют независимость от «кабельного кольца».
Все эти шесть трансатлантических кабелей были заложены с парохода «Фарадей», который зарекомендовал себя как замечательное кабелеукладочное судно и послужил моделью для подобных целевых кораблей других фирм. Двойной винт с развернутыми в разные стороны лопастями, примененный впервые именно на нем, придал огромному судну грузоподъемностью почти 5000 тонн небывалую до той поры управляемость, которая позволяла вести прокладку и ремонтные работы в любое время года и при любой погоде.
Карл, после того как по его предложению лондонская компания была преобразована в своего рода семейную корпорацию, в 1880 году вернулся домой, в Санкт-Петербург. Вильгельм, к огромной нашей скорби, в 1883 году скоропостижно скончался, оставив незавершенными множество своих проектов. Исполнительным директором лондонской компании мы назначили служившего у нас верой и правдой уже много лет господина Лоффлера, которого недавно сменил на этом посту молодой член семьи Александр Сименс.
Избрание действительным членом Берлинской академии наук не только было для меня большой честью, поскольку я никогда не принадлежал к профессиональным ученым в буквальном смысле этого слова, но и оказало огромное влияние на мою последующую жизнь. Как правильно сказал в ответе на мою инаугурационную речь мой друг, председатель собрания, секретарь академии Дюбуа-Реймон, душа и ум мои больше тяготели к науке, чем к технике. Научные изыскания были моей первой любовью в пору юности. Любовь к науке сохранилась и в преклонном возрасте, про который не могу точно сказать, доволен я им или нет. И при этом я всю жизнь стремился поставить науку на службу технике и людям, сделав ее более доступной для практической жизни. Я заявил об этом в своей речи и выразил уверенность в том, что наука не может развиваться для того, чтобы удовлетворить жажду знаний ограниченного числа ее приверженцев, но должна увеличивать багаж знаний и навыков всего человечества, продвигая его на более высокие уровни культуры. Важно отметить, что мой друг Дюбуа в ответной речи приветствовал мое вступление «в мир академии, в которой науке служат ради самой науки». В самом деле, чисто научное исследование не может преследовать достижение практических целей. Особенность немецкого ученого всегда заключалась в том, что он занимается наукой ради нее самой и для того, чтобы удовлетворить свою жажду знаний. И в этом смысле я тоже могу причислить себя скорее к ученым, чем к техникам, так как в своих научных изысканиях крайне редко, только в особых случаях, руководствовался соображениями практической выгоды. Вступление в узкий круг видных деятелей науки должно было придать мне вдохновения и послужить хорошим стимулом для новых научных работ. Добавлю к этому, что даже сам устав академии послужил для меня благотворной силой, ибо по нему каждый действительный член должен был в соответствии с прописанным в нем порядком выступать с лекциями, которые потом печатались в ее бюллетенях. Уклоняться от такой обязанности было неудобно, и это заставило меня взяться за завершение некоторых работ, которые я при других обстоятельствах мог бы отложить «на потом» в пользу того, что мне на данный момент более интересно. А мог и вообще про них забыть. До моего вступления в круг академиков я редко публиковал свои работы, довольствуясь просто удовлетворением от пополнения собственных знаний. Хотя, конечно, меня расстраивало, когда кто-то другой приходил к таким же результатам, к каким я пришел уже давно, и первым их публиковал. Теперь же я должен был публиковать в год одну или две серьезные научные работы. С этим было связано и то, что в своих академических лекциях я больше внимания уделял рассмотрению общенаучных вопросов и меньше – наиболее интересовавшей меня электротехнике. Лекции состояли частично из мыслей и размышлений, которые я накопил за время жизни, а теперь объединил и научно обработал, частично – из новых явлений, которые возбуждали мой интерес и страсть к их более тщательному исследованию. В конце воспоминаний я более подробно расскажу об этих чисто научных работах.
Хотя с момента вступления в академию я стал уделять значительно больше времени решению чисто научных задач, никак не связанных с профессиональными делами, тем не менее последним я также отдавал необходимую дань. Управление берлинской компанией обычно отнимало у меня весь рабочий день без остатка. Многосторонняя деятельность фирмы и широчайший географический охват, который со временем все более увеличивался, делали мою работу очень сложной. Хотя значительная ее часть была переложена на плечи толковых администраторов, даже остававшееся было для меня беспокойным, кропотливым трудом.
Мне давно было ясно, что на раннем этапе развития молодая компания может добиться успеха лишь в том случае, если каждый ее сотрудник будет понимать, что его личное положение и состояние целиком зависят от общей и дружной работы всего коллектива. Чтобы добиться этого понимания, необходимо было заинтересовать каждого рабочего, предложив ему определенную долю в общей прибыли. Мои братья целиком разделяли это мое убеждение, и подобный принцип был положен в основу работы всех наших компаний. Официальные постановления на этот счет были приняты осенью 1872 года, в день 25-летия нашей первоначальной берлинской фирмы. Мы решили, что довольно значительная часть ежегодной прибыли будет теперь выплачиваться в качестве премий всем сотрудникам; кроме того, будет создан фонд для пособий при несчастных случаях. Мы также подарили всем сотрудникам 60 000 талеров, положенных в качестве первого взноса в созданную пенсионную кассу. Пенсия выдавалась каждому по случаю старости или инвалидности из расчета по 5 талеров за каждый полный год работы рабочему и по 10 талеров за год работы – служащему.
