Все заканчивается так, как и должно было закончиться. Вино лишает Елену красоты и молодости, и она умирает в бедности среди всеобщего презрения, и только Амазонка ей сочувствует.
«Вышед из тесной, темной конуры, в которой помещалась такая необъятная масса ужаса и страданий, я нерадостно, но со слезами увидела опять яркое солнце, голубое небо, густой лес, светлую реку, желтый берег. Сколько красот! Елена видела их, любовалась ими, трогалась! Ей только двадцать три года! она цвела бы так же, как эта весна!.. кто ж виноват? кто причиною стольких страданий? кто помог ей взойти на эту высочайшую степень человеческого злополучия? Муж?.. статочное ли дело?.. Муж поступал, как и все молодые люди поступают! Что за беда, если он когда выпил лишнее! Для мужчины это не порок! “Хорошо!.. а картежная игра?” – “Умная жена пусть удерживает от этого просьбами, советами”. – “А если эта жена ребенок, не способный советовать? если на ее просьбы отвечают бранью и толчками?” – “Перетерпи! Она на то жена; должна уступить!” – “Пусть так, но неверность! развратное поведение!” – “Вот еще что! его не убыло! Где ни ходит, а все ее муж!” – “Но где ж ей было все это сообразить? ей не было еще четырнадцати лет, она дитя! ее милый Serge старее ее вдвое; его обязанность была щадить юную подругу свою…” – “Нет, нет! что ни говорите, Елена гораздо виноватее своего мужа!.. ништо ей!.. За чем пошла, то и нашла!..” Все разговоры и суждения о несчастной страдалице оканчивались так; все единодушно обвиняли ее; о молодости, незрелости ума слышать не хотели; по их, это было оправдание химерическое, нелепое… “Она сама всему виновата”, – говорили они, махнув рукой; я не защищала ее!.. к чему? и для чего? все равно уже для страшной, изуродованной Елены, хорошо или дурно о ней думают…
Через полгода писали мне, что перед смертию Елена испытывала такие мучения тела и духа, что никакие слова не могут этого выразить, но что умерла тихо, покойно, а когда закрылись глаза ее, то лицо приняло выражение кроткое и как будто веселое; смотря на него, можно было отгадать, что она была необыкновенная красавица».
Для таких женщин, как Елена, было придумано множество названий – куртизанки, жрицы любви, содержанки, публичные женщины (вот еще один парадокс: публичный человек – это уважаемый мужчина, общественный деятель, политик или человек искусства, который не скрывается от публики; публичная женщина – та, которая принадлежит всякому, кто заплатит за нее деньги).
Их было так много в XIX в. в России, что лексиконы хороших манер даже предупреждали: «Мужчина, идущий под руку с уважаемой им женщиной, женой, родственницей или знакомой, никогда не должен ни кланяться, ни признавать женщин без общественного положения, иногда это бывает очень неприятно для него, но это вполне заслуженное наказание за знакомство с неприличными личностями. Даже пристальный взгляд на подобную женщину уже есть величайшее оскорбление для сопровождающей мужчину честной женщины и в случае, если бы спутник ее забылся до такой степени, она немедленно должна покинуть его»{ Жизнь в свете, дома и при дворе. М.: Интербук, 1990.}. О том, что подобные особы вполне могли претендовать на близкое знакомство с аристократами, свидетельствуют, к примеру, стихи Баратынского:
«Люблю с красоткой записной
На ложе неги и забвенья
По воле шалости младой
Разнообразить наслажденья»{ Павлов Н. Ф. Сочинения. М.: Советская Россия, 1985. Баратынский Е. А. Стихотворения и поэмы. М.: Художественная литература, 1971. С. 86.}.
«Записная» в данном контексте означает «хорошо известная». Сам Пушкин говорит о Евгении Онегине:
«Как рано мог уж он тревожить
Сердца кокеток записных!»{ Павлов Н. Ф. Сочинения. М.: Советская Россия, 1985. Пушкин А. С. Собрание сочинений в 10 тт. Т. 5. М.: Издательство Академии Наук, 1962. С. 14.}
Так что во время прогулки на бульваре многим бывшим повесам приходилось соблюдать большую осторожность – случайная встреча между «записной» и законной супругой могла иметь очень серьезные последствия.
Эти женщины принадлежали к элите среди проституток. Рангом ниже находились «бордельные девушки»; по указу российского правительства их поставили на учет, отобрали паспорта, а взамен выдали «желтые билеты» на право заниматься проституцией и обязали регулярно проходить медицинское освидетельствование. Содержательницы борделей были в свою очередь обязаны обеспечивать девушек приличным питанием и жильем, а также забирать у них не более 3/4 их дохода.
В самом низу социальной лестницы находились уличные проститутки – женщины, с которыми любой мог делать все, что заблагорассудится, доход и сама жизнь которых не были ничем защищены и зависели от прихотей мужчин. Всеволод Крестовский в романе «Петербургские трущобы» описывает жизнь подобных женщин:
«Часу в двенадцатом вечера я вышел от одного знакомого, обитавшего около Сенной. Путь лежал мимо Таировского переулка; можно бы было без всякого ущерба и обойти его, но мне захотелось поглядеть, что это за переулченко, о котором я иногда слышал, но сам никогда не бывал и не видал, ибо ни проходить, ни проезжать по нем не случалось. Первое, что поразило меня, это – кучка народа, из середины которой слышались крики женщины. Рыжий мужчина, по-видимому отставной солдат, бил полупьяную женщину. Зрители поощряли его хохотом. Полицейский на углу пребывал в олимпийском спокойствии. “Подерутся и перестанут – не впервой!” – отвечал он мне, когда я обратил его внимание на безобразно-возмутительную сцену. “Господи! нашу девушку бьют!” – прокричала шмыгнувшая мимо оборванная женщина и юркнула в одну из дверок подвального этажа. Через минуту выбежали оттуда шесть или семь таких же женщин и общим своим криком, общими усилиями оторвали товарку. Все это показалось мне дико и ново. Что это за жизнь, что за нравы, какие это женщины, какие это люди?..
Я решился переступить порог того гнилого, безобразного приюта, где прозябали в чисто животном состоянии эти жалкие, всеми обиженные, всеми отверженные создания. Там шла отвратительная оргия. Вырученная своими товарками окровавленная женщина с воем металась по низенькой, тесной комнате, наполненной людьми, плакала и произносила самые циничные ругательства, мешая их порою с французскими словами и фразами. Это обстоятельство меня заинтересовало. “Она русская?” – спросил я одну женщину. – “А черт ее знает, – надо быть, русская”. Как попала сюда, как дошла до такого состояния эта женщина? Очевидно, у нее было свое лучшее прошлое, иная сфера, иная жизнь. Что за причина, которая, наконец, довела ее до этого последнего из последних приютов? Как хотите, но ведь ни с того ни с сего человек не доходит до такого морального падения. Мне стало жутко, больно и гадко, до болезненности гадко от всего, что я увидел и услышал в эти пять-десять минут. <…>
Да, милостивые государи, живем мы с вами в Петербурге долго, коренными петербуржцами считаемся, и часто случалось нам проезжать по Сенной площади и ее окрестностям, мимо тех самых трущоб и вертепов, где гниет падший люд, а и в голову ведь, пожалуй, ни разу не пришел вам вопрос: что творится и делается за этими огромными каменными стенами? Какая жизнь коловращается в этих грязных чердаках и подвалах? Отчего эти голод и холод, эта нищета разъедающая, в самом центре промышленного богатого и элегантного города, рядом с палатами и самодовольно сытыми физиономиями? Как доходят люди до этого позора, порока, разврата и преступления? Как они нисходят на степень животного, скота, до притупления всего человеческого, всех не только нравственных чувств, но даже иногда физических ощущений страданий и боли? Отчего все это так совершается? Какие причины приводят человека к такой жизни? Сам ли он или другое что виной всего этого?»{ Крестовский В. В. Петербургские трущобы. Т. 1. СПб.: Художественная литература, 1990. С. 12–13.} Разумеется, в XIX в. в России были счастливые браки и супружеские пары, которые любили друг друга до конца жизни. Но вопрос в том, происходило ли это благодаря или вопреки всем тем условностям и лицемерию, с которыми был нерасторжимо сопряжен официальный брак? Думаю, ответ очевиден…
Глава 24. Эти странные суфражистки
В начале XX в. суфражистское движение (от англ. suffrage – избирательное право) было дежурной темой для шуток и карикатур в английских журналах «Лайф» и «Панч». Художники наперебой изощрялись в остроумии, изображая женщин, штурмующих Палату общин с зонтиками наперевес; женщин, уходящих голосовать на выборы и оставляющих дома мужей с детьми; женщин, заседающих в парламенте, но внезапно вспоминающих, что оставили дома пирог в духовке; женщин, дерущихся с мужчинами за право носить брюки; женщин, курящих и сидящих в барах, пристающих на улице к мужчинам или обсуждающих с родителями жениха, на какие деньги они намерены содержать будущих мужей.
