— Что ты смеялся?
О, вот уже и на «ты».
— Она назвала меня полковником.
— Будешь!
Мне стало еще смешнее:
— Вот-вот! Она тоже так сказала, что буду.
— Смейся, смейся!.. А ведь зеленоглазые — вещуньи... Мне еще бабушка говорила.
Видно, Зоя была совсем не прочь продолжить наш веселый треп.
Но тут...
Но тут, в самый неподходящий момент, с того конца улицы донесся нестройный девичий хор:
— Зоя! Бегом! Едем! Зойка, скорее!
— Ой! — и понеслась к своей полуторке, небрежно махнув мне на прощанье. — До свидания, старший лейтенант.
— Где? — крикнул я вслед. — Где свидимся? И когда?
— В Москве, конечно. В шесть часов вечера после войны.
Ее немудрящая шутка, гулявшая тогда по всему фронту, вдруг заставила сжаться сердце. Жди! Так только в фильмах бывает!
Я смотрел, как она подбежала к подругам, как те, уже с машины, протянули ей руки, затащили в кузов.
И полуторка тронулась нехотя, протестующе визжа и фыркая клубами черного дыма. Сначала вроде бы ко мне, а потом развернулась и потащилась в обратную от меня сторону.
А Зоя, завязав косынку, снова помахала мне.
Хорошая девчонка!
Веселая! Добрая, миленькая такая. И красивая! А глаза в самом деле зеленые. Или голубые? Или все-таки зеленые?
Вот болван! Смотрел, смотрел во все глаза — и даже глаз не разглядел.
События понеслись, как усталая лошадь, почуявшая вдруг близкий конец пути. Санкт-Пельтен, Баден...
Меня крутило и бросало, как щепку в водовороте. Метался на перекладных, на нашем фанерном По-2, гонялся за нужным человеком на своих двоих. Пасечник совсем не то, что Безвесельный, не давал нашему брату трепаться с хихикающими, остроязыкими, все знающими канцеляристками. Вперед и вперед! И, главное, — дальше и дальше от седьмой гвардейской. Та уже подбиралась к Праге, а я трясся на По-2 к озеру Нойзидлер — там объявился неизвестный никому доселе антифашистский партизанский отряд аж из пяти штыков во главе с католическим ксендзом. Что это? Перевертыши? Попытка по дешевке нажить политический капитал у будущей власти?
И вдруг щепка легла на дно, перестав не только мотаться, но и вообще ощущать какое-либо движение.
У меня есть маленькая фотокарточка, которую я вот уже пятьдесят лет храню как зеницу ока. На подоконнике, возле распахнутого окна, сидит молоденькая девушка-лейтенант.
А на обороте надпись:
«Льву Квину. Сидя на окне в ожидании конца войны. 8 мая 1945 г. Тоня Цуранова».
Жена того самого летчика, с которым я несколькими днями раньше мотался на озеро Нойзидлер. Не какая-нибудь ППЖ, а самая настоящая, законным образом зарегистрированная в загсе жена. Отличная, между прочим, девчонка.
Мы уже тогда знали, что война завершена. Гитлеровские вояки подписали акт безоговорочной капитуляции восьмого мая.
Война кончилась. И началось совсем другое, странное напряженное ожидание неизвестно чего. Что с нами будет? Со всех сторон наползали слухи, один противоречивее другого. Вот-вот демобилизуют. Нет, не демобилизуют, а отправят воевать с Японией. Уже улетел на восток командующий нашим фронтом маршал Малиновский со штабом. А войска вот-вот будут погружены в эшелоны — и цугом через всю матушку-Русь. Да, утверждали третьи, воевать с Японией — это точно. Но не всем. Седьмая гвардейская действительно сразится с самураями, а остальные — еще неизвестно. Да нет, седьмая гвардейская как раз останется на месте, а вот все другие армии...
А тут еще и Пасечника срочно отозвали в Киев в распоряжение Украинской академии наук. Он действительно оказался атомщиком, причем видным. Демобилизовавшись, быстро зашагал по ученым ступеням от членкора до известного академика, директора института ядерной физики Украины.
А мы болтались без дела в пыльном городке недалеко от Будапешта и разлагались со страшной силой. Кто купался в палинке — венгерской персиковой водке, кто стал жадно охотиться за всяким барахлом, а кто промышлял по местным девушкам и замужним женщинам, весьма охочим до страшных рогатых и бородатых большевиков, которыми их четыре года пугала фашистская пропаганда.
А я ел себя поедом, что не догадался взять у Зои ее московский адрес — она-то уж сразу уедет: вольнонаемная же. Но тешил себя тем, что знаю имя и фамилию. Сколько в Москве Зой Лотковых, всех обегаю,
Но вот прибыли спецы из отдела кадров фронта и взялись за наши души: того в ад — то бишь в роту, того в рай — то бишь демобилизовать, того в чистилище — то бишь в резерв с неопределенным еще будущим.
Меня спросили:
— Японский знаешь?
Я рассмеялся:
— А латышский не пойдет?
— Отставить шуточки!.. Корейский, маньчжурский?.. Нет?.. Так вот тебе направление.
Я прочитал, слегка ошеломленный:
«Будапешт, воинская часть такая-то. В распоряжение гвардии подполковника Гуркина».
— Знаешь его?
— Вроде знаю.
— Он за тебя с самим Тевченковым сражался — пыль столбом. И, представляешь, выдрал по кускам!
Генерал-лейтенант Тевченков — начальник политуправления фронта. Если он заупрямится, у него ни взять, ни выпросить — только свирепеет. Чего это Гуркин решил из-за меня лезть на рожон?
Ответ напрашивался сам собой: мой венгерский.
И я сразу решил: если переводчиком — ни за что на свете! Корпеть за бумагами, подслуживать начальству — ни за что!
Вот в таком воинственном настроении я и заявился со своим полупустым брякающим чемоданом — бритвенный прибор, мыльница, зубная щетка, смена белья, два-три словаря — в будапештскую комендатуру. Там мне подробно разъяснили, как попасть в «хозяйство Гуркина», и, проехав на двух ярко-желтых как только что вылупившиеся цыплята трамваях, я оказался на улице Королевы Вильгельмины перед домом номер четыре.
Вот это дом так дом! Целый дворец со сводчатыми окнами, шикарным подъездом из фасонного чугуна и толстого сантиметрового стекла, с шикарной вертушкой на флюгере.
У ворот красноармеец с синими петлицами и винтовкой с примкнутым штыком — из полка НКВД. Прочитал, шевеля губами, мое направление, приотворил щелочку в чугунной ограде. Мол, не велика шишка, втянет живот, проберется — не зацепится.
И вот я в просторном вестибюле с мраморными ступенями, потом в круглом холле с полом, застланным толстым ковром, в котором тонут ноги, и с круглым стеклянным фонарем на уровне третьего этажа. И дверь с резными узорами. А на ней прозаическая бумажка с машинописной надписью: «Приемная». И от руки тушью по-венгерски: «Фогадотерем», что означает то же самое.
Куда я попал? Это и есть дом номер четыре? С дрожащими от напряжения коленками делаю несколько неслышных шагов к двери, нажимаю пружинистую полуметровую золоченую ручку и оказываюсь в большой комнате с таким же ковром, как и в холле, и розовыми шелковыми обоями.
Шикарные белые столы с гнутыми ножками. Стеклянная снизу доверху дверь на такую же стеклянную веранду. Слева и справа две белые двери — высокие, чуть ли не до потолка — и тоже с накладными витиеватыми узорами. А возле правой двери стол — ну как он сюда попал, такой убогий! Обычный, даже слегка драный канцелярский шатконогий письменный стол. А за ним, очевидно, для полноты контраста, армейский железный шкаф-сейф — грязно-коричневый, облупленный, кое-где даже ржавый.
Ах какую картину испортили байбаки армейские с узкими белыми погонами на плечах!
Но за столом вовсе не армейский байбак, а девушка в гражданском платье, правда, в сапогах. Старательно отстукивает что-то на машинке двумя пальцами.
По всему видать, секретарша начальника.
Я подхожу ближе, протягиваю направление.
— Скажите, пожалуйста, гвардии подполковник Гуркин...
Девушка поднимает голову, склоненную над машинкой, и у меня глаза тотчас же лезут на лоб.
Так это же она!
Она!
Вот так встреча!
— Здравствуй, старший лейтенант. — Забыла тогда спросить твою фамилию.
— Зоя! Ты здесь? Как здорово!
— Который сейчас час? — улыбается. — Гляди-ка, на целый час не угадала!
— Как? Почему?
— «В шесть часов вечера после войны». А теперь только пять. Ну ничего, пока Гуркин тебя помурыжит, как раз шесть и стукнет. Давай свое направление, я доложу. Да садись же ты, вот кресло. И чемодан поставь. Сюда, за стол, оттянул небось все руки... Интересно как! Я знала, что старший лейтенант Квин должен прибыть, но понятия не имела, что это вон кто...
И все так же улыбаясь своей легкой, едва обозначенной улыбкой, пошла в кабинет...
После разговора с Гуркиным у меня отлегло от сердца. Никакие не бумаги, никакой переводческой тягомотины — все та же оперативная работа, только несколько иного характера — время-то теперь не военное. А учитывая еще отношение ко мне самого Гуркина, лучшего и желать не приходилось. Я выскочил из его огромного роскошного кабинета, больше похожего на музей, с широченной улыбкой на все лицо.
