— Я тебя бью, чтобы весь твой ум из нижней части тела переместился в верхнюю. Ты должен научиться думать головой…
"Теперь я вижу, что пан Пилявский был прав. Его сын научился думать головой и не поехал в советский "рай". Мой отец и мать умерли слишком рано и меня некому было пороть. Поэтому мой ум начал перемещаться снизу вверх слишком поздно: на допросах в Бутырской тюрьме…"
Если Томаш Кумарек надеялся из-за границы попасть в советский "рай", то Яков Двугубский на меньшее, чем советский "ад", не рассчитывал. Свое мнение об этом он откровенно высказал некоторым приятелям накануне отъезда из Манчжурии:
— Едем, ребята, прямо в ад. Если, конечно, не хуже. Жили мы здесь, хотя и не припеваючи, но все-таки. И деньжат заработали, и барахлишко кое-какое приобрели, и семьи сыты, одеты, обуты. А там!.. Как подумаешь, что может быть, так сердце; екает и переворачивается. Одним словом— без пересадки в адский тупик.
С рассуждениями Двугубского за обильной выпивкой приятели согласились единогласно. Все они были надежны, друг другом не раз проверены и в сексотах ГПУ не состояли, хотя им и приходилось иногда помогать этому "почтенному" учреждению. Никто из приятелей донести на Двугубского не мог, и он был очень удивлен, когда несколько лет спустя следователь НКВД на допросе прочел ему его речь о советском "аде", записанную почти дословно. Впрочем, это было не главное обвинение Двугубского, а лишь "отягчающие вину обстоятельства." Обвинялся же он в шпионаже для японской разведки. Все его приятели и сослуживцы тоже были арестованы, как японские шпионы.
После продажи советским правительством КВЖД (Китайско-Восточной железной дороги), работавшие на ней советские граждане были отправлены на родину. Отправка производилась под контролем и охраной чекистов, так как до этого некоторым рабочим и служащим удалось бежать и перейти на положение невозвращенцев. Повторений подобных случаев советское правительство никак не желало, боясь, что без охраны разбегутся, если не все, то, во всяком случае, многие кавэжедисты, как называли рабочих и служащих Китайско-Восточной железной дороги. Отправляемым в СССР было разрешено брать с собой неограниченное количество вещей, сколько они смогут увезти. И вывозили вагонами, особенно железнодорожное начальство. Простые рабочие и мелкие служащие везли меньше; денег на приобретение вещей они скопили немного. Вагонов же хватало на всех, так как значительная часть подвижного состава железной дороги угонялась в СССР.
Яков Двугубский наполнил до отказа вещами два товарных вагона. Там были отрезы на костюмы и ковры, мебель и два рояля, несколько аккордеонов и ящик со слесарными инструментами японского производства, огромных размеров старинные часы и даже все детали двухкомнатного стандартного домика. В дорожной администрации Двугубский служил диспетчером, а это, хотя и небольшая, но все-таки "шишка".
В первые же дни приезда кавэжедистов из-за границы в СССР выяснилось, что все они "социально-вредны" и "социально-опасны." Они имели много денег и невиданных советскими гражданами хороших вещей, пропивали их и прогуливали, вызывая этим недовольство и зависть населения, а, — главное, — болтали о привольной, сытой и веселой жизни в "капиталистических странах", невзирая на строжайшее запрещение подобной болтовни.
Однако, несколько лет подряд НКВД не трогал кавэжедистов. Но вот начался 1937 год и за них взялись всерьез. Всех до одного их арестовали. Предъявленные им обвинения были стандартны: шпионаж в пользу Японии. Впрочем, некоторым, видимо для большей солидности и разнообразия их следственных "дел", пристегнули и сотрудничество с китайской разведкой. Подавляющее большинство кавэжедистов, не выдержав "методов физического воздействия", признало себя виновными, и было расстреляно или отправлено в концлагери строгой изоляции на долгие сроки. Не желавшие "признаваться" умирали на допросах "от разрыва сердца".
Ожидающий в нашей камере расстрела Яков Двугубский, вспоминая проведенные на КВЖД годы, которые он считает самыми счастливыми в его жизни, со слезами горько сетует на свою судьбу:
— И за что на меня такое несчастье свалилось? В чем таком я виноват? Ведь я был все-таки полезный партии и советской власти. Помогал чекистам всеми силами. Шпионов ловил, контрабандистов задерживал, саботажников разоблачал. Ну, а если языком болтнул когда, так про власть энкаведисты тоже болтают. Чем же я виноватее их? Ведь я был коммунист со стажем, верный сын большевистской партии. За что же меня в камеру подрасстрельных посадили?
Слезливые причитания кавэжедиста никакого сочувствия у смертников не вызывают. Они злобно ворчат по его адресу:
— Расплакался, сукин сын. Будто не знаешь, почему и за что вас нынче сажают? Таких гадов, как ты, всех давным-давно пострелять нужно. Шкуры партийные! Если бы не вы, так нам не пришлось бы под чекистские пули головы подставлять. Замолчи, ежовский холуй!
5. Заграничная командировка
Инженер Леонид Николаевич Таранников вернулся домой с завода радостный и возбужденный. Обняв и поцеловав жену, он вприпрыжку прошелся по комнате и, потирая руки, сказал:
— Сегодня, Милочка, надо будет купить бутылку вина к обеду. Хорошего вина. Обязательно, Милочка.
Жена инженера Людмила Михайловна, такая же пожилая и почтенная, как и он сам, была очень удивлена. Супружеский поцелуй и бутылка вина к обеду полагались только по праздникам.
— Что с тобой, Леня? Сегодня, кажется, четверг, а не воскресенье. Почему ты вдруг запрыгал козликом в будний день? — спросила Людмила Михайловна.
— От радости, Милочка, от радости… Супругам Таранниковым давно перевалило за пятьдесят, но, по привычке, оставшейся с молодости, они называли друг друга Леней и Милочкой. Некоторым их знакомым из коммунистов эта привычка не нравилась; они считали ее "старорежимной". Однажды заместитель директора завода даже сделал по этому поводу замечание Леониду Николаевичу. Тот, добродушно улыбаясь, с начальственным замечанием согласился:
— Верно изволили заметить, батенька. Явно старорежимная привычка. Да ведь и сам я старорежимный. Инженером работал еще при царе…
Со "старорежимностью" Таранникова начальству завода сельскохозяйст венных машин "Ростсельмаш" в Ростове приходилось, скрепя сердце, мириться. Он был хорошим специалистом своего дела, каких в конце тридцатых годов советской власти нехватало…
Леонид Николаевич еще раз прошелся по комнате и весело воскликнул:
— Да, Милочка! Сегодня у меня большущий праздник. Получил я… Угадай что.
— Премию, Леня?
— Больше, чем премию.
— Повышение по службе?
— Больше, больше.
— Неужели… партийный билет? Инженер рассмеялся.
— Нет, Милочка. До этого я еще не дошел. Коммунистом быть не хочу. Но все равно не угадаешь. Получил я, представь себе, заграничную омандировку. Еду в Германию.
— Не может быть! Ты шутишь?
— Нисколько. Мне только что сказал об этом директор. Если, знаешь, так дальше пойдет, то, даст Бог, большевики совсем остепенятся. Не век же им зверствовать…
Леонид Николаевич Таранников не шутил. Ему, "старорежимному" инженеру действительно дали служебную командировку в Германию. Он должен был там проверять качество станков, покупаемых советским прави-тельством для завода "Ростсельмаш".
Поездка советского гражданина за границу с государственным поручением дело не простое, а требующее основательной "подготовки" и "оформления" всяческих документов. На эту "подготовку" и "оформление" Леониду Николаевичу потребовалось полмесяца в Ростове и полтора в Москве. Ему пришлось добывать целую кучу справок и удостоверений, заполнить больше дюжины длиннейших анкет, выслушивать не менее длинные беседы и инструкции "о поведении советского гражданина за границей", пройти проверку в нескольких комиссиях, подписать несколько обязательств и т. д. и т. п. Когда со всем этим было покончено, инженеру сказали в спецотделе наркомата:
— Теперь вам необходимо пойти оформиться вот по этому адресу. На Лубянке. Ваша заграничная командировка зависит исключительно от них.
Последние слова были сказаны инженеру прерывистым, испуганно-почтительным шепотом. Под влиянием этих слов и шепота он почувствовал, что его сердце медленно, с противной дрожью, падает куда-то очень глубоко. Так, с глубоко упавшим сердцем, он и прибыл в главное управление НКВД на Лубянке. Однако, там его встретили неожиданной любезностью и приветливостью. Начальник одного из отделов этого, внушающего страх каждому советскому гражданину, учреждения немедленно принял Леонида Николаевича в своем со вкусом обставленном кабинете, угостил сигарой и кофе с ликером и повел беседу в довольно ласковом тоне. Еще раз напомнив про обязанности и поведение советских граждан за границей, он сказал, добродушно улыбаясь:
