И.В. – Г.: Без всякого сомнения, израильская русская культура – это новый, до сих пор не существовавший опыт. Так или иначе, но мы не эмигранты, мы существуем в собственном географическом, политическом, семейном пространстве. И мы достаточно комфортно живем среди всех тех вопросов, которые задает нам наша судьба.
Мы – как уникальные звери Австралии: с одной стороны, млекопитающие, как все, но, с другой, – сумчатые, как никто и нигде. И в этом, может быть, наше счастье.
«Зеркало» №№ 15–16, 2001 г.
Круглый стол журнала «Зеркало»
Участвуют:
Ирина Врубель-Голубкина, главный редактор журнала «Зеркало»
Члены редколлегии журнала: Александр Гольдштейн, писатель
Яков Шаус, литературный критик
Михаил Гробман – поэт, художник.
Михаил Гробман: Я начну издалека. Сионизм является идеологией элиты, и Израиль – концептуальное государство, сформированное, подготовленное и созданное представителями этой элиты, и одна из главных проблем сионизма заключается в том, что подавляющая масса литературно-художественной и научной элиты, задействованная в странах своего пребывания, не поддалась элитарности мысли сионизма. То есть эти две элиты соединились не в той степени, в которой они могли бы соединиться. И этот процесс все время возвращается на круги своя. Я вспоминаю: кто в 70-е годы из российской литературно-художественной элиты того времени приехал сюда? Русское литературное общество того времени можно разделить на три категории: отщепенцы, т. е. авангард, официоз и советская либеральная культура. Из авангарда, кроме меня, не приехал никто, из официоза – тоже, кроме совсем уж второстепенного Свирского, писавшего официозные вещи еще при Сталине. В основном приехала советско-либеральная публика, и она привезла сюда своего читателя. Это значит: немного фрондерства вроде Самойлова, немножко диссидентства типа Коржавина или Галича. Тогда очень любили графоманский толстый роман Зиновьева, Солженицын был их царем, так как эстетически он соответствовал советским представлениям, а тут еще антисоветчик – совсем хорошо.
Эстетика их была советской, политическая позиция – антисоветской. Даже если бы тогда приехали официальные писатели, они тоже растворились бы в общей либеральной среде, как сейчас в общекультурной среде алии 90-х растворяются бывшие партийные и советские работники, радостно посещая синагогу.
Даже если сюда приехали бы в другой инкарнации Симонов, Твардовский и другие, они здесь очень вольготно себя почувствовали бы и быстро слились с либеральным официалом. Современные авангардные литераторы сюда не приехали, и советские либералы оказались в очень вольготном положении: советская либеральная эстетика оказалась здесь царствующей, действующей, выпускающей журналы, газеты. Они, конечно, быстро находили общий язык со всякими официальными органами, с чиновниками.
Эта либеральная публика определила лицо того мерзкого застоя, в котором пребывала русская литература в Израиле на протяжении 20 лет (1971–1990) до того, как приехала новая алия, новые люди из новой России. Болото всколыхнулось, и большая часть предыдущих героев просто стерлась.
Яков Шаус: Мне кажется, здесь не совсем правильно обозначена система координат. Нет такой прямой корреляции между сионизмом и развитием русской словесности на Святой земле, на мой взгляд. Это натяжка и игра в метафору. Можно называть сионизм постмодернизмом, экспрессионизмом, сюрреализмом и т. д., но это не имеет отношения к действительности, потому что сионизм всегда был не элитарным, не эстетическим творчеством, а практическим делом масс, иначе он не получил бы могучего импульса к созданию государства.
М.Г.: Можно быть элитарным человеком в политике, сионистом и в то же время не иметь никакого отношения к искусству, к культуре и наоборот. Элиты эти почти никогда не сливались, кроме редких случаев, как Ури Цви Гринберг или Жаботинский. Еврейский народ в лице своих элитарных писателей и поэтов, которые писали по-немецки, по-польски, по-русски и являлись частью местных элит, не сказал: вот есть у нас сионизм, давайте начнем строить общую израильскую культуру. Этого не произошло.
Александр Гольдштейн: Это соединение происходило в духовной плоскости – известно, что Кафка был чрезвычайно увлечен сионизмом, и известно, что он собирался сюда приехать, но умер в 1924 году. Все евреи круга Кафки были сионистски настроены. Весь этот пражский круг, центром которого был Кафка, все они были евреями и все сионистски настроены. Но физически они приехали в Израиль только тогда, когда судьба их ударила костылем в задницу – когданаступил 1933 год. Но трудно требовать от человека, который реализует себя блестящим образом по-немецки там, где этот язык занимает центральное место, чтобы он обменял свою жизнь, резко обламывая свою творческую биографию, для того чтобы практически осуществить то, чему он симпатизировал.
М.Г.: Это то, что я пытаюсь сказать: как и в 20-е, в 70-е годы никакая элита сюда не приехала – ни официоз, ни авангард, ни либералы.
Я.Ш.: Застой предполагает предварительное развитие. Какое развитие предшествовало появлению людей, создавших русскую культурную среду 70-х? Почти все, кто приехал сюда в 70-е годы, кроме редких андерграундных и авангардных вкраплений, воспитаны на советской культуре, сформировались в недрах этой системы, на эстетических представлениях этой культуры. Писателей 70-х годов, таких, например, как Свирский, нельзя судить так сурово. они воспитывались на «Белой березе», на Щипачеве, Симонове и еще не знали ни Мандельштама, ни Цветаевой. Что от них требовать? Главная разница между алией 70-х и 90-х – это то, что первые могли быть носителями только советской культуры. В том – закон больших чисел. Люди, приехавшие в начале 90-х, были продуктом другой системы. Они воспитывались на разломе, из этого разлома хлынули освежающие струи, новые эстетические течения, все стало доступно. В том, что делают сейчас здесь молодые, даже не самые значительные по таланту люди, чувствуется, что они выросли из совсем других литературных корней – они уже читали Мамлеева, Сорокина, Некрасова, Пригова, Холина. В них нет уже той скованности и заштампованности, в них нет уже интонаций Симонова, Самойлова, Левитанского, и так у всего общества появилась возможность переосмысления своего культурного багажа. И здесь появились фигуры, может быть, еще не выдающиеся, но говорящие на новом языке, с другими эстетическими тенденциями. Но создание большой культуры все равно потребует признания общих ценностей. В процессе этого осознания на очень далеком этапе может произойти определенный синтез, плодотворный для израильской культуры.
Ирина Врубель-Голубкина: Нельзя забывать, что человек, попадая в чужое культурное пространство, начинает судить его по критериям своей принадлежности. У израильской культуры есть своя история, свои влияния, свои приоритеты. И, в отличие от русской литературы, метрополия которой в центре русского языка – в России, у литературы израильской центр литературы на иврите – это Израиль И она прошла свой путь, у нее есть свои взлеты и падения. Она создала и развила новый язык своего говорения, она начиналась под влиянием русской литературы, но быстро отошла от нее, впитала в себя все достижения западной модернистской и постмодернистской культуры. И это невероятный снобизм и невежество – пытаться учить, диктовать чужой культуре правила поведения и развития, не зная и не понимая. Тем более, что, как всегда, этим занимаются те, у кого личные достижения очень сомнительны. Но, как вы сказали, Яша, жизнь в одной среде, т. е. сама география, должна привести к обоюдным благотворным влияниям и взаимопроникновениям.
В 70-х годах каждый человек, приезжая сюда, нес на себе уникальность личного поступка (это описано у Милославского в «Укрепленных городах») – отъезд из империи зла, сионизм, антисоветскость, – яркий индивидуальный шаг, совершаемый в полной серости среднесоветского пространства. И был определенный пафос еврейской самоидентификации и просветительства, познавания Мандельштама и Солженицына, распространения культуры так, как они это понимали, – на этом держалась вся эта культура, вся эта литература еврейских неофитов. Вопрос в том, во что вылилось это культуртрегерство неофитов.
Появление литераторов алии 90-х, уезжавших из хаоса перестроечного возрождения с освобожденным знанием, с доступом к современной и прошлой культуре, с возможностью работы для появившегося нового читателя, создало возможность появления такого издания, как «Знак времени».
Я.Ш.: Здесь нет такой законченности периодов. Люди не приехали сюда, все переосмыслив. Я по себе знаю, что процесс переосмысления начинается здесь.
И.В. – Г.: Но процесс пошел, и главное – начала создаваться среда. То, что мы не могли сделать ни в 70-е, ни в 80-е, мы сделали в 90-х. Почти все авторы «Знака времени» приехали сюда в 90-х, хотя еженедельник был открыт для всех. Но это был другой уровень разговора, и «Знак времени» явился симптомом появления новой русской культуры в Израиле 90-х.
