Я отправился в Лас-Вегас, конечно, не с таким шиком, к тому же в совершенном одиночестве. Но моя карьера только начиналась, и я был настроен субсидировать лишь одного человека — самого себя. Поначалу турне складывалось удачно: за несколько часов в одном казино я выиграл почти тысячу. Стратегия моя была проста: ставить пять долларов, если в колоде больше мелких карт, и несколько сотен, если больше крупных. Меняя ставки и точно отслеживая карты, я имел над казино небольшой перевес. «Двадцать одно» — это единственная игра, в которой посетитель может постоянно обставлять заведение, и к тому же я играл только в нее. Поскольку я продолжал выигрывать, распорядители столов стали ко мне присматриваться. Их немедленно выводила из себя любая попытка просчитать игру — неважно, какие при этом были ставки. В конце концов, если они сохраняли для заведения хоть несколько сотен в день, этого уже хватало им на зарплату. Один парень и вовсе заглянул мне через плечо и стал изучать мои карты, а другой в это время старался отвлечь меня вопросами. Дело кончилось тем, что управляющий попросил меня покинуть казино.
Я вышел в полном восторге: сколько я читал про карточных профессионалов, — они гордились, когда их выпроваживали из заведения! Но я и представить не мог, что когда-нибудь могут выставить за то же и меня. Теперь я принадлежал к числу избранных.
Но восторга хватило ненадолго. В следующем заведении счастье мне изменило, и я стал проигрывать чуть ли не на каждой ставке. Эти повторяющиеся проигрыши были совершенно непостижимыми, но я твердо верил в свою стратегию и ставил упорно, тщательно отслеживая вышедшие карты и меняя ставки соответственно ситуации. Мне оставалось терпеливо ждать и надеяться, что в конце концов такая стратегия все-таки принесет успех. Я не послушался крупье, который, видя, что удача покинула меня, посоветовал мне закончить и хорошо отоспаться; я совершенно забыл мудрое напоминание знаменитого Джона Мейнарда Кейнса: «В долгосрочной перспективе мы все умрем».
Для меня долгосрочная перспектива ограничилась часом или около того: к тому времени я быт уже мертв, ибо потерял почти все деньги. Я едва мог наскрести на дежурную отбивную за три доллара девяносто девять центов и такси до аэропорта. Пятница тринадцатого все-таки вышла тогда боком.
Поэтому сейчас я был даже доволен, что у меня только день перерыва, и отнюдь не стремился вновь попытать счастья. Искушение хоть на день съездить в Атлантик-Сити я победил без труда: в конце концов, разве у меня теперь не было массы шансов для более крупной игры в Morgan Stanley?
С тех самых пор, как 16 сентября 1935 года Morgan Stanley открыл свою уставленную цветами штаб-квартиру на Уолл-стрит, 2, он продолжал оставаться лидирующим международным инвестиционным банком. Может, это странно, но своим рождением Morgan Stanley обязан не конкретному человеку, а закону. В качестве реакции на спекулятивный бум 1920-х, Великий крах 1929 года и Великую депрессию конгресс в 1933 году принял закон Гласа-Стигалла. Этот акт отражал общественное беспокойство по поводу опасного слияния традиционных банковских операций и операций с ценными бумагами и обязывал американские банки заниматься либо тем, либо другим. Частный банк J. P. Morgan & Company, бывший членом Нью-Йоркской фондовой биржи, предпочел остаться традиционным банкирским домом; но несколько его сотрудников отделились и организовали фирму по торговле ценными бумагами. Так и родился Morgan Stanley.
С 1930-х годов банк неизменно входил в группу «самой тугой мошны»; так называли с полдюжины инвестиционных банков, которые держали самые прибыльные позиции в инвестиционном бизнесе. В разные времена различные фирмы, подобно персонажам длинной пьесы, входили в эту группу и выходили из нее. Первые звезды либо потускнели (Dillon Read; Kuhn, Loeb and Company), либо нашли совершенно ужасную кончину (Drexel Burn-ham Lambert). Сейчас среди лидеров в основном новички (Goldman Sachs; Merrill Lynch; Salomon Brothers; Donaldson, Lufkin&Jenrette), и только один Morgan Stanley уже шестьдесят с лишним лет сохраняет свою роль в инвестиционном бизнесе.
Поначалу, конечно, нельзя было понять, достаточно ли одной репутации прежнего Дома Моргана, чтобы сделать классную инвестиционную контору. Первые сотрудники фирмы испытывали естественное беспокойство и описывали эти начальные годы как «путешествие по бурному морю на утлой лодчонке». Но к концу 1930-х волнение улеглось, а «лодчонка» оказалась роскошным лайнером: Morgan Stanley быстро стал единственным в своем роде элитарным инвестиционным заведением для избранной публики — такой репутации не снискал больше никто. Старинные столы из красного дерева и элегантные обеденные залы были зримым воплощением безопасного бизнеса, который имел дело только с очень уважаемыми людьми или крупными корпорациями (железнодорожными, коммунальными, телефонными, автомобильными, нефтяными или угольными). В течение десятилетий Morgan Stanley выступал гарантом новых выпусков ценных бумаг и оставлял за собой единоличное право вести крупнейшие сделки.
Свою консервативную культуру банк сохранял вплоть до начала 1970-х годов, и в это время он еще с большим скрипом нанимал новых представителей или трейдеров. В 1974 году в «Business Weak» банк был объявлен «по традиции самым престижным инвестиционным банкирским домом». Фирма вела бизнес «прочных связей», построенный на безупречной репутации победителя. Как однажды выразился известный финансист Сэнфорд Бернстайн, «если Morgan Stanley в деле, значит оно кошерно». Иными словами, к началу 1970-х Morgan Stanley был не только знаменит своей аристократической избранностью, но и выполнял роль равви банковского мира.
Но поскольку в силу своей специфики фирма вела себя размеренно и осторожно, более настырные банки — Salomon Brothers или Goldman Sachs — стали опережать ее. Возникла серьезная проблема. В инвестиционном бизнесе прибыль решает все: главное здесь — делать деньги, а не следить за своей непорочностью. Если бы Morgan Stanley мог обходить конкурентов только на дивидендах со своей звездной репутации, все было бы прекрасно. Но раз уж менее чтимые конторы делали больше денег, значит, с Morgan Stanley что-то было неладно и что-то надо было менять.
Паркер Джилберт-младший (возглавлявший банк с 1984 по 1990 год) в статье для «Institutional Investor» признал, что «Morgan оставался самим собой — по объему и направлению бизнеса — лишь между 1935 и 1970-ми годами».
Реформы начались в середине 1970-х годов, когда банк попытался, наконец, ответить на успехи конкурентов — пока методом тыка — и принять на вооружение что-нибудь новенькое. Поначалу создали группу «стрелков»; ее возглавил Бартон Биггс, финансовый менеджер, чью личность «Institutional Investor» кратко обрисовал так:
«Бандит, с которым, впрочем, вы вполне можете познакомить вашу дочь». Затем фирма стала продвигать на самый верх Роберта Гринхилла, сравнительно молодого человека, бывшего морского офицера. Гринхилл имел прозвище Последний самурай, и на него смотрели как на фельдмаршала предстоящих решающих битв. Как рассказывал эксперт банка Рон Чернофф, в кабинете Гринхилла висела известная афишка «Фосдик, бесстрашный охотник на Аль Капоне», изображающая детектива с квадратной челюстью, славного тем, что он перестрелял массу покупателей в поисках банки с отравленной фасолью; эта картинка была изрешечена дырками от пуль и снабжена надписью: «Только так». Гринхилл был старинным другом Ричарда Фишера, тогдашнего председателя Morgan Stanley, и они вместе засели за план, который, как мнилось обоим стратегам, должен был обеспечить банку будущее.
Но план, видимо, оказался слишком сложным и на многие годы застрял, а новые вооружения банка тем временем лежали в арсеналах, ибо он с ослиным упрямством отказывался идти на риск с «невкусными» клиентами. Тут же он и получил по зубам: к началу 1980-х годов Morgan Stanley напрочь утратил первое место в «списке команд» (банковских рейтингов по разным категориям) и пропустил все выгоды мощной волны слияний 1980-х. Фирма отчаянно нуждалась в новой философии, которая спасла бы ее репутацию.
И вот в начале 1985 года поворот все же произошел. Роналд Перельман, теперь миллиардер, а тогда человек с неизменной сигарой в рту, мелкий «глотатель» второсортных фирм, пытался использовать свое очередное приобретение, компанию Pantry Pride, для покупки гораздо более могучей фирмы — Revlon. Перельман не делал тайны из того, что банк, который возьмется представлять его персону в этом деле, обогатится неимоверно.
Morgan Stanley не очень подходил на эту роль. Revlon принадлежала к числу тех избранных старинных фирм, которые называли «классическими частными домами», и именно среди них Morgan Stanley издавна черпал себе клиентов. Дело Revlon подразумевало операции с так называемыми мусорными облигациями. Риск по таким облигациям был гораздо выше среднего, и Morgan Stanley до этого пренебрегал ими. Годами отказываясь от подобных сделок, фирма теперь была просто обязана преодолеть этот барьер. Ее последний набег на «мусорные» откровенно провалился с убытком в 10 миллионов на одной сделке. А в это время решительный Drexel Burnham Lambert во главе с известным (ныне — печально) Майклом Милкеном делал на них сотни миллионов и держал более половины «мусорного» рынка. Впервые за почти пятьдесят лет Morgan Stanley был не в первых рядах.
