Presto
Гостеприимство статуи Свободы, сказавшей Леннону «Приходите!», не встретило одобрения у официальной Америки. Иммиграционные власти сказали Леннону нечто совершенно противоположное: «Уходите!» Вернее даже — «Убирайся!» В течение четырех лет Леннон и Оно вели изнурительную борьбу против насильственной депортации из Америки, таскаясь по бесчисленным и бесконечным судам и административным инстанциям. Многоликий идол превратился вдруг в «нежелательное лицо». Впрочем, словечко «вдруг» здесь не совсем уместно.
Ненависть против Леннона накапливалась под сенью статуи Свободы исподволь. Пока он пел «йе, йе», его еще терпели. Но когда он в самый разгар агрессии во Вьетнаме потребовал «дать миру шанс», то официальная Америка решила дать ему по рукам и зубам и вышвырнуть обратно в Ливерпуль, где его с распростертыми объятиями поджидала тюремная каталажка. По признанию известного «разгребателя грязи» журналиста Джека Андерсона, «попытка депортации Леннона была в действительности политической вендеттой, местью за открытую и красноречивую оппозицию войне во Вьетнаме». Далеко не случайно, что четыре года тяжбы Леннона с иммиграционными властями Соединенных Штатов приходятся как раз на «синий период» его творчества — наиболее заостренный в политическом и социальном плане, наиболее бунтарский и активный.
В конце 1975 — начале 1976 года Джон Леннон исчез с горизонта и как музыкант, и как человек. Он превратился в тех самых «Грету Хьюз и Говарда Гарбо», над которыми сам же когда-то иронизировал.
Что произошло?
Дать исчерпывающий ответ на этот вопрос не так-то просто, скорее, невозможно. Слишком уж многочисленными были причины этого второго «ухода» — уже не от «битлзов», а из искусства и активной жизни. Сам Леннон хранил молчание на сей счет или выражался весьма туманно, неопределенно, недомолвками. Так что волей-неволей многое приходится домысливать, заменяя истинное положение вещей более или менее правдоподобными догадками и допущениями.
Шум, поднятый в мировой печати, грандиозная популярность Леннона и виртуозное искусство его адвоката Леона Уайлдса помешали иммиграционным властям депортировать певца-смутьяна из Америки. Но победа над Фемидой оказалась пирровой. Что-то надломилось в Ленноне. После разочарования в «битлзах» наступило разочарование в Америке, Америке вьетнамской агрессии и «уотергейта». И Леннон затворился, «ушел».
Но стоило ли бороться с иммиграционными властями лишь для того, чтобы стать внутренним эмигрантом? Леннон отвечал, что стоило, и в качестве оправдания кивал на сына. Шон Леннон родился 9 октября 1975 года — в тот же день, что и его знаменитый отец. «Мы с ним близнецы», — говорил Леннон-старший. Иметь сына было навязчивой идеей Джона и Йоко. Врачи говорили им, что это невозможно, что частые преждевременные роды и аборты Йоко и увлечение Джона наркотиками и алкоголем подорвали их здоровье. Муж и жена совершали паломничество по всем гинекологическим светилам западного мира и даже прибегали к помощи китайской иглотерапии. Долгое время все их усилия оказывались безрезультатными, но наконец судьба смилостивилась над ними. У Джона и Йоко родился Шон.
И вот Леннон превратился в «кормящего отца». Эта не было блажью обезумевшего от счастья родителя или, во всяком случае, не только блажью. Применительно к Леннону выражение «кормящий отец» следовало воспринимать без кавычек, фигурально. В течение пяти лет — с рождения сына и почти до самой смерти — Леннон полностью отошел от всяких дел. Он нянчил ребенка, сам выпекал хлеб, делал собственноручно всю домашнюю, так называемую женскую работу. «Меня иногда спрашивали: «Хорошо, но чем вы еще (выделено Ленноном. — М. С.) занимаетесь?» — «Вы что, шутите? — отвечал я. — Дети и хлеб насущный — это вам подтвердит любая домохозяйка — требуют полной отдачи, а не работы На полставки. Приготовив обед, я чувствовал себя каким-то завоевателем и, глядя, как его уничтожали, думал про себя: господи Иисусе, разве я не заслуживаю золотого диска или звания пэра?»
Джон и Йоко поменялись местами. Пока Джон ходил за сыном, гладил белье и стряпал еду, Йоко вела все его дела, руководила граммофонными и издательскими компаниями «Эппл» и «Маклин», занималась помещением капитала и приобретением недвижимости, участвовала в скотоводческих торгах и в совещаниях с юристами… «Коровы много честнее юристов. Они дают молоко и мясо. А юристы загребают деньги и лакомятся лососиной за круглым столом в ресторане отеля «Плаза», — шутил Леннон.
Леннон не мог отказаться от своего богатства и одновременно не хотел вплотную соприкасаться с ним. Кроме того, Джон считал, что замаливает грехи перед слабым полом, к которому он раньше относился, говоря его же словами, как к «туалетной бумаге». Леннон утверждал, что нельзя искренне проповедовать, и тем более исповедовать, равноправие полов, не побывав долгое время в «шкуре женщины». К тому же, напоминали фрейдисты, детство самого Леннона прошло без отца, бросившего его чуть ли не со дня рождения. Так что сын замаливал не только свои грехи, по и отцовские. Однако и это тоже, по-моему, попахивало нехлюдовщиной.
Главное, как мне кажется, было в другом — Леннон бежал от внешнего мира в надежде обрести внутреннюю свободу, бежал от жестокой действительности, отчаявшись изменить ее к лучшему «революцией цветов», бежал, утомленный нанятостью перед одними и ангажированностью перед другими, бежал от тяжелых обязательств вожака своего поколения и от еще более тяжелой любви своих последователей, от обязанности кому-то служить, а кому-то прислуживать, от угрозы вновь превратиться в «битлза», впрягшись в ярмо пифагорейского круга.
Бог лишь аршин,
Которым мы мерим
Наши страдания…
Надо тянуть лямку,
Мечтам пришел конец.
А Шон, маленький Шон, был словно соломинка, связывавшая его с жизнью и одновременно скрашивавшая отказ от нее. И, кто знает, быть может, Леннон предчувствовал, что недолго придется ему пить счастье отцовства через эту соломинку и поэтому пытался вместить в годы десятилетия любви, не разлучаться ни на минуту перед неизбежной разлукой навеки…
По бесконечной анфиладе комнат — их было 25 — бродил, затворившись в волшебный замок готической «Дакоты», Джон Леннон — «кормящий отец», в линялых джинсах и мятой тенниске. Сквозь окна, тоже готические, были видны небоскребы отелей «Американа» и «Эссекс-хауз», а еще дальше — шпиль «Крайслер-билдинг», заслоняемого штаб-квартирой «Пан-Америкэн». Нью-йоркского неба видно не было. Его заменяли потолки комнат, разрисованные синими облаками. Дремали кактусы на подоконниках и причудливые картины де Куниига на стенах. Рояль «Стенвей» стоял недотрогой во всей своей белой девственности. Его крышка поднималась не чаще, чем крышка саркофага в гостиной, саркофага, который он вывез из Египта. В «Дакоте» все было, как в его старой балладе «Нигдешний человек»:
Он настоящий нигдешний человек,
Сидящий в своей нигдешней стране,
Строящий свои нигдешние планы
Для никого.
Убежать, скрыться от внешнего мира — не столь уж хитрая штука. Куда сложнее убежать от самого себя. Конечно, можно не открывать крышку рояля, не брать в руки гитару, но как изгнать музыку из головы? Какими ставнями загородить от нее душу? Мыслю, следовательно — существую. Пока человек мыслит, он еще не совсем «нигдешний», он все-таки где-то находится. Хотя бы в мыслях своих. Воздушные замки — тоже архитектура, в них тоже живут.
— Слава, как наркотик, — говорит Леннон, примостившись на краешке египетского саркофага. — Чем больше славы, тем больших ее доз требует самолюбие художника, ранимое и болезненное, как его увеличенная печень. Нам кажется, что мы умерли, если о нас не пишут в колонках светской хроники, если мы не появляемся у «Ксенона» в компании с Энди Вохолом[3], если нас не вертит, не бросает из стороны в сторону водоворот суеты сует. Каждый художник — ремесленник, но не каждый ремесленник — художник. Я уважаю ремесленников, хороших ремесленников, я и сам мог бы стать одним из них, выпекая пластинки и даже обеспечив себе нишу в книге рекордов Гиннеса. Публика еще не то проглатывала. Но мне все это неинтересно. Ведь не потому же я порвал с «битлзами», чтобы стать ««экс-битлзом», чтобы превратиться из призрака на людях в призрака-невидимку.
И после небольшой паузы — затяжки сигаретой, глотка кофе:
— Мужество — понятие многосложное… Может публика обойтись без новых пластинок Леннона? Может Леннон обойтись без новых дифирамбов публики? Положительный ответ на эти вопросы требовал от меня определенного мужества. И, слава богу, я его проявил.
Может ли Леннон оставаться художником, выпекая вместо пластинок хлеб? Может ли он по-прежнему считать себя мужчиной, стирая и гладя детские пеленки? И ответ был вновь положительным. Я его выстрадал в течение пяти лет.
