Таких писем я получаю десятки. И приходят ко мне уральские, архангельские, вятские люди со своими собственными карандашами, со своею бумагою и списывают моих «Бармалеев», списывают «Конька-Горбунка», списывают басни Крылова, словно мы живем в пятом веке и книгопечатание для нас недоступная роскошь. Но много ли можно распространить таких списков среди детей нашей бескрайной страны? Двести, триста, триста пятьдесят… А нуждаются в них миллионы. Миллионы детей все еще остаются без книги.
Вот, как мне кажется, одна из причин возникновения в школьной среде «альбомов любви и страдания».
Замечательно, что все стихи, которыми школьницы заполнили этот альбом, все без исключения записаны ими по слуху, по памяти, без какого бы то ни было соприкосновения с книгами. На это указывают многочисленные ошибки их записей: вместо «догорает камин» они пишут: «догорает камыш» (60), вместо «по темным аллеям», они пишут «по темным оленям» (97), вместо «скорблю» они пишут «корблюсь»:
Из-за вас я корблюсь и страдаю.
Вместо «страстно» у них получается «страшно».
Я так страшно тебя целовала.
Все это — и многое другое — показывает, что стихи, входящие в состав этого сборника, восприняты не зрением, а исключительно слухом и памятью, а это, конечно, возможно только при полном бескнижье.
III
Все же тут главная виновница — школа, которая до настоящего времени не может наладить сколько-нибудь удовлетворительного преподавания русской словесности.
Сейчас, например, все шестиклассники испытывают великую скорбь. И причина их скорби — Пушкин.
Как сквозь колючий кустарник, пробираются двенадцатилетние дети сквозь такие непонятные строки:
Я здесь, от суетных оков освобожденный,
Учуся в истине блаженство находить,
Свободною душой закон боготворить,
Роптанью не внимать толпы непросвещенной,
Участьем отвечать застенчивой мольбе,
И не завидовать судьбе
Злодея, иль глупца в величии неправом,
Оракулы веков, здесь вопрошаю вас!
В уединенье величавом
Слышнее ваш отрадный глас…
И т. д.
Нужно свирепо ненавидеть Пушкина, и наших детей, чтобы предлагать двенадцатилетнему школьнику такой архаический текст, полный славянизмов и непостижимых метафор.
Я не говорю, что советские школьники при их понятливости и упрямом трудолюбии, не могут в конце концов одолеть эти дремучие строки. Могут. Но не требуйте, чтобы с именем Пушкина после этой тяжелой работы была у них связана радость.
Между тем, если бы составители программы вместо «оракулов» и «суетных оков» дали детям такие стихи, как, например, «Ворон к ворону летит», «Вурдалак», «Бонапарт и черногорцы» и прочие, изучение Пушкина стало бы для шестиклассников праздником.
Если же Наркомпросу не терпится заявить малышам о либеральных симпатиях юноши Пушкина, пусть даст им четыре стиха из «Деревни» (ровно четыре, не больше!):
Увижу ль, о друзья, народ неугнетенный
И рабство, падшее по манию царя,
И над отечеством свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная заря? —
Да концовку из послания к Чаадаеву. Это сбережет семь или восемь часов для более полезных занятий. И, главное, с именем Пушкина не будет у школьников связано представление о какой-то сплошной тарабарщине, которую одолеваешь, тоскуя и тужась.
Но Наркомпрос упорно скрывает от них того Пушкина, которого они могли бы полюбить. Даже одиннадцатилетним ребятам (в пятом классе) он навязывает «Дубровского» и «Зимнее утро», то есть опять-таки то, что нисколько не соответствует их возрастным интересам.
Они на всю жизнь влюбились бы в Пушкина, если бы им дать, например, «Делибаша»:
Делибаш уже на пике,
А казак без головы!
Но похоже, что Наркомпрос вообще не желает внушать детям любовь к литературе. Пусть зубрят по программе — без всяких эмоций! Вот, например, басни Крылова. В них есть все, что может понравиться детям: и звонкий стих, и забавная фабула, и медведи, и слоны, и обезьяны. Одиннадцатилетние тянутся к этим басням, как к меду. Не потому ли программа дает им всего лишь три басни, то есть почти ничего! Чтоб они не лакомились теми стихами, которые доставляют им радость! Из всего Лермонтова детьми наиболее любима «Песня про купца Калашникова», — и, конечно, Наркомпрос не включил этой песни даже в программу внеклассного чтения[184]
То же самое и с «Детством» Толстого. Дети так любят читать про детей! Но составители школьной программы не сделали им поблажки и тут.
Вообще, если составители программы нарочно стремились представить ребятам художественную нашу словесность в самом невкусном, неудобоваримом и непривлекательном виде, они достигли своей цели блистательно. В достижении этой цели им сильно помогают учебники, где равнодушные люди тускло и черство «прорабатывают» гениальных художников слова.
Скажут: учебники должны изощрять классовую зоркость ребенка. Но неужели нельзя сочетать самый строгий социальный анализ с любовным и живым восприятием гениального творчества классиков? А наши фребели стыдятся эстетики, словно все еще сомневаются, нужна ли она детям пролетариев. Развитие эстетического вкуса детей — об этом наркомпросовские программы ни слова. Оттого и происходит, что, например, о Шевченко детям говорят исключительно как о революционном бойце, а вся изумительная красота его творчества проходит мимо детей. Так и печатают в школьных учебниках:
«Ценность Шевченко для нашего времени — в его революционных стихах и правдивом показе (!) тяжести крепостной эпохи»[185].
И точка. Ни в чем другом они ценности Шевченко не видят. То обстоятельство, что он был гениальный поэт, их не интересует нисколько. Всю свою статью (целых десять страниц) посвящают они политическим убеждениям Шевченко и лишь четыре строки — «большой художественной высоте» его творчества. Но эти строки — канцелярская отписка. Никакого конкретного содержания в них нет. Удивительно ли, что дети посмотрели на меня так угрюмо и хмуро, когда я спросил у них, нравится ли им его творчество (тем более что его творчество представлено поэмою «Сон», которая в переводе потеряла девяносто процентов всей своей поэтической силы).
И случай с Шевченко далеко не единственный. Мы все еще боимся говорить во весь голос о художественной форме литературных творений и пробавляемся одной «социологией». Недавно в Детиздате вышла великолепная книга: крыловские «Басни». Любовное оформление книги, множество отличных иллюстраций, научно проверенный текст, небывалой красоты переплет, являющийся сам по себе произведением большого искусства, — все это делает честь Детиздату.
В этом превосходном издании самые басни прозвучали по-новому. Как-то особенно ощущаешь всю гениальную динамику крыловских стихов. Каждая фраза — мотор в несколько тысяч лошадиных сил! Чтобы довести свой стих до такого лаконизма до такой чарующей четкости, до такой монументальной простоты и художественности, — сколько дней и ночей должен был этот недосягаемый мастер шлифовать и оттачивать каждое слово, как на токарном станке! Вот у кого наши школьники, да и наши писатели, должны учиться работе над словом! И, издавая его книгу, мы должны и детей заразить своим восторгом перед теми огромными словесными ценностями, которые созданы таким упорным трудом. Но, вот вступительные строки к этой книге. О Крылове как о мастере слова, как о величайшем из поэтов — ни звука. То есть имеется несколко слов, самые общие фразы, без всякой конкретности. Все предисловие, от первой строки до последней, доказывает единственный тезис: что Крылов был пройдоха, ренегат, подлипало, лакей, что даже обжорству он предавался из хитрости, даже неряшлив он был из угодничества.
Статья написана очень талантливо, остроумно, свежо, но где же здесь тот гениальный Крылов, у которого должны мы учиться, которому должны мы подражать? Где Крылов, как писатель, как мастер, как создатель литературных шедевров? Как же вы надеетесь поднять словесную культуру наших школьников, повысить их литературные вкусы, если вы будете мерзавить писателей, которыми они должны восхищаться?
И это не случайность, а система.
Недавно пришлось мне присутствовать в одной из московских школ на уроке, посвященном Валерию Брюсову. Я знал Валерия Брюсова лично, и мне, признаться, было очень приятно, что вот нынешние школьники изучают его. «Как обрадовался бы он сам, — думал я, — как гордился бы, если бы узнал, что его стихи стали достоянием школы». Но радость моя скоро потухла, потому что учитель говорил о Валерии Брюсове не как одном из замечательных русских поэтов, а так, как говорят о конокраде. Это даже не был суд над Валерием Брюсовым, это был расстрел без суда. Собственно, Брюсов нисколько не интересовал педагога, его интересовал символизм, — и Брюсов был нужен ему с единственной целью: чтобы продемонстрировать перед учащимися, какая это постыдная дрянь. Сплошная социологизация и ни одного грамма любви!
